Неточные совпадения
Он становился гуще и гуще, разрастался, перешел в
тяжелые рокоты грома и потом вдруг, обратившись в небесную
музыку, понесся высоко под сводами своими поющими звуками, напоминавшими тонкие девичьи голоса, и потом опять обратился он в густой рев и гром и затих.
И так, один за другим, двигались под
музыку военного оркестра
тяжелые, уродливые люди, показывая себя безжалостно знойному солнцу.
Потом они перешли в гостиную, мать заиграла что-то веселое, но вдруг
музыка оборвалась. Клим задремал и был разбужен
тяжелой беготней наверху, а затем раздались крики...
«Право, нет; это манильские травяные снасти с
музыкой…» Но в это время вдруг под самой кормой раздалось густое,
тяжелое и продолжительное дыхание, как будто рядом с нами шел паровоз.
Я открыл
тяжелую, скрипучую, непрозрачную дверь — и мы в мрачном, беспорядочном помещении (это называлось у них «квартира»). Тот самый, странный, «королевский» музыкальный инструмент — и дикая, неорганизованная, сумасшедшая, как тогдашняя
музыка, пестрота красок и форм. Белая плоскость вверху; темно-синие стены; красные, зеленые, оранжевые переплеты древних книг; желтая бронза — канделябры, статуя Будды; исковерканные эпилепсией, не укладывающиеся ни в какие уравнения линии мебели.
В темных ямах земли стон и смех, крики ярости, шепот любви… многозвучна угрюмая
музыка жизни земной!.. Но безмолвия горных вершин и бесстрастия звезд — не смущают
тяжелые вздохи людей.
После такой прогулки он угощал Евсея чаем в трактире, где играла музыкальная машина и все знали старика, относились к нему с боязливым почтением. Усталый Евсей под грохот и вой
музыки, окутанный облаком
тяжёлых запахов, впадал в полусонное оцепенение.
Ранец тянул назад,
тяжелые сумки — вперед, ружье соскакивало с плеча, воротник серой шинели тер шею; но, несмотря на все эти маленькие неприятности,
музыка, стройное,
тяжелое движение колонны, раннее свежее утро, вид щетины штыков, загорелых и суровых лиц настраивали душу твердо и спокойно.
Вот что мне представлялось: ночь, луна, свет от луны белый и нежный, запах… ты думаешь, лимона? нет, ванили, запах кактуса, широкая водная гладь, плоский остров, заросший оливами; на острове, у самого берега, небольшой мраморный дом, с раскрытыми окнами; слышится
музыка, бог знает откуда; в доме деревья с темными листьями и свет полузавешенной лампы; из одного окна перекинулась
тяжелая бархатная мантия с золотой бахромой и лежит одним концом на воде; а облокотясь на мантию, рядом сидят он и она и глядят вдаль туда, где виднеется Венеция.
Он начал припоминать ее слова. Все, что она говорила ему, еще звучало в ушах его, как
музыка, и сердце любовно отдавалось глухим,
тяжелым ударом на каждое воспоминание, на каждое набожно повторенное ее слово… На миг мелькнуло в уме его, что он видел все это во сне. Но в тот же миг весь состав его изныл в замирающей тоске, когда впечатление ее горячего дыхания, ее слов, ее поцелуя наклеймилось снова в его воображении. Он закрыл глаза и забылся. Где-то пробили часы; становилось поздно; падали сумерки.
Наклон дороги сделался еще круче. От реки сразу повеяло сырой прохладой. Скоро старый, дырявый деревянный мост задрожал и заходил под
тяжелым дробным топотом ног. Первый батальон уже перешел мост, взобрался на высокий, крутой берег и шел с
музыкой в деревню. Гул разговоров стоял в оживившихся и выровнявшихся рядах.
Вдруг откуда-то вырвалась толпа странных, точно сцепившихся между собой звуков духовой
музыки и понеслась над городом в бешено громком вальсе. Одна нота была такая
тяжёлая, обрывистая — уф, уф! Она совсем не вязалась с остальными и, тяжело вздыхая, лезла выше всех остальных… Казалось, что-то большое и
тяжёлое грузными прыжками пробует вырваться на волю и не может.
Сегодня после ужина Вера с Лидой играли в четыре руки Пятую симфонию Бетховена. Страшная эта
музыка: глубоко-тоскующие звуки растут, перебивают друг друга и обрываются, рыдай; столько
тяжелого отчаяния в них. Я слушал и думал о себе.
Тогда я поняла, что меня звал Юлико, лежавший в соседней комнате. И странное дело, мои страданья как-то разом стихли. Я почувствовала, что там, за стеною, были более сильные страдания, более
тяжелые муки, нежели мои. Юлико терпеливо лежал, как и всегда с тех пор, как упал, подкошенный недугом. До него, вероятно, долетали звуки пира и
музыки и веселый говор гостей. Но о нем позабыли. Я сама теперь только вспомнила, что еще накануне обещала принести ему фруктов и конфект от обеда. Обещала и… позабыла…
Мало чувствительный к какой бы то ни было
музыке, Аракчеев — искренно или нет — очень жаловал нарышкинскую роговую
музыку и от времени до времени жители Петербургской стороны, особенно Зеленой улицы, видали летом под вечер едущую мимо их окон довольно неуклюжую зеленую коляску на изрядно высоком ходу; коляска ехала не быстро, запряженная не четверкою цугом, как все ездили тогда, а четверкою в ряд, по-видимому,
тяжелых, дюжих артиллерийских коней.