Неточные совпадения
Пред ним, одна за другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов в манеж, мужики и бабы срывают замок с двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол на колокольню;
криками ура встречают голубовато-серого царя
тысячи обывателей Москвы, так же встречают его в Нижнем Новгороде,
тысяча людей всех сословий стоит на коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни», кричит ура.
Но она не обратила внимания на эти слова. Опьяняемая непрерывностью движения, обилием и разнообразием людей,
криками, треском колес по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом дерева, она сама говорила фразы, не совсем обыкновенные в ее устах. Нашла, что город только красивая обложка книги, содержание которой — ярмарка, и что жизнь становится величественной, когда видишь, как работают
тысячи людей.
Самгину казалось, что воздух темнеет, сжимаемый мощным воем
тысяч людей, — воем, который приближался, как невидимая глазу туча, стирая все звуки, поглотив звон колоколов и
крики медных труб военного оркестра на площади у Главного дома. Когда этот вой и рев накатился на Клима, он оглушил его, приподнял вверх и тоже заставил орать во всю силу легких...
Тысячи птиц поднялись от воды и с
криком полетели во все стороны.
Дело пошло в сенат. Сенат решил, к общему удивлению, довольно близко к здравому смыслу. Наломанный камень оставить помещику, считая ему его в вознаграждение за помятые поля. Деньги, истраченные казной на ломку и работу, до ста
тысяч ассигнациями, взыскать с подписавших контракт о работах. Подписавшиеся были: князь Голицын, Филарет и Кушников. Разумеется —
крик, шум. Дело довели до государя.
Единодушный взмах десятка и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы; изредка заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цветами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики,
тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск,
крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на минуту.
Тысячи птиц с
криками поднялись на воздух.
Мне кажется, он, наверно, думал дорогой: «Еще долго, еще жить три улицы остается; вот эту проеду, потом еще та останется, потом еще та, где булочник направо… еще когда-то доедем до булочника!» Кругом народ,
крик, шум, десять
тысяч лиц, десять
тысяч глаз, — все это надо перенести, а главное, мысль: «Вот их десять
тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!» Ну, вот это все предварительно.
Гул колоколов и дружный
крик тысяч людей слились в один протяжный стон.
Еще волосок; пауза; тихо; пульс. Затем — как по знаку какого-то сумасшедшего дирижера — на всех трибунах сразу треск,
крики, вихрь взвеянных бегом юниф, растерянно мечущиеся фигуры Хранителей, чьи-то каблуки в воздухе перед самыми моими глазами — возле каблуков чей-то широко раскрытый, надрывающийся от неслышного
крика рот. Это почему-то врезалось острее всего:
тысячи беззвучно орущих ртов — как на чудовищном экране.
Казалось, он этим коротким
криком сразу толкнул весь полк. С оглушительным радостным ревом кинулись полторы
тысячи людей в разные стороны, и земля затряслась и загудела под их ногами.
Чаще слышался шум,
крик, гам, затевались истории; а вместе с тем, случалось, подметишь вдруг где-нибудь на работе чей-нибудь задумчивый и упорный взгляд в синеющую даль, куда-нибудь туда, на другой берег Иртыша, где начинается необъятною скатертью,
тысячи на полторы верст, вольная киргизская степь; подметишь чей-нибудь глубокий вздох, всей грудью, как будто так и тянет человека дохнуть этим далеким, свободным воздухом и облегчить им придавленную, закованную душу.
Сотни мальчишек мчали во все стороны десятки
тысяч номеров, и их звонкие
крики разносились с этого места по огромному городу.
Но неистовые
крики заглушили слова священника. Быстрее молнии роковая весть облетела все селение, в одну минуту изба наполнилась вооруженными людьми, весь церковный погост покрылся народом, и
тысяча голосов, осыпая проклятиями Гонсевского, повторяли...
Иногда канонада становилась сильнее; иногда мне смутно слышался менее громкий, глухой шум. «Это стреляют ружейными залпами», — думал я, не зная, что до Дуная еще двадцать верст и что болезненно настроенный слух сам создавал эти глухие звуки. Но, хотя и мнимые, они все-таки заставляли воображение работать и рисовать страшные картины. Чудились
крики и стоны, представлялись
тысячи валящихся людей, отчаянное хриплое «ура!», атака в штыки, резня. А если отобьют и все это даром?
Десятки
тысяч экипажей, скачущих по мостовым,
крик и говор еще неспящего четырехсоттысячного населения производили такой полный хор звуков, который нельзя передать никакими словами.
Но вот он слышит короткое, беспокойное, ласковое и призывное ржание, которое так ему знакомо, что он всегда узнает его издали, среди
тысячи других голосов. Он останавливается на всем скаку, прислушивается одну секунду, высоко подняв голову, двигая тонкими ушами и отставив метелкой пушистый короткий хвост, потом отвечает длинным заливчатым
криком, от которого сотрясается все его стройное, худощавое, длинноногое тело, и мчится к матери.
То несут ее с
криками радости, ей толкуют, говорят, что все прошло, что она свободна, — а она устала, у ней нет сил обрадоваться, она как будто спрашивает: «Да что же было, ведь ничего и не было?» Словом,
тысячи вариаций на тему «Сороки-воровки» бродили у меня в голове всю ночь.
Мгновенно вся голова Иуды, во всех частях своих, наполняется гулом,
криком, ревом
тысяч взбесившихся мыслей. Они догадались? Они поняли, что это — самый лучший человек? — это так просто, так ясно. Что там теперь? Стоят перед ним на коленях и плачут тихо, целуя его ноги. Вот выходит он сюда, а за ним ползут покорно те — выходит сюда, к Иуде, выходит победителем, мужем, властелином правды, Богом…
В сентябре 1899 года англичане
тысячами подписывались под адресом осужденному в Ренне Дрейфусу; в то же время те же англичане шиканием и
криками зажимали на митинге рот Джону Морлею, протестовавшему против разбойничьего отношения Англии к Трансваалю.
Гул сотен
тысяч голосов разражался в потрясенном воздухе одним гигантским, единодушным
криком — одним бесконечным «ура».
Из груди Ильки вырвался
крик радости. У нее было уже сто
тысяч! И в то же время лицо ее покрылось мертвенной бледностью: настала пора заплатить за сто
тысяч…
Все громче жужжали пчелы, весь мой улей гудел — и вдруг
тысячи лиц, смуглых и белых, красивых и страшных, завертелись передо Мною, — вдруг
тысячи тысяч голосов, шумов,
криков, смеха и стонов оглушили Меня.
Так, Пенькновский зачастую, не ограничиваясь
криком из телеги, выскакивал вон — и, выхватив у Кирилла его длинный троечнический кнут, хлестал им встречных мужиков и их лошадей, отчего последние метались в стороны и нередко валили и опрокидывали возы, мимо которых мы потом с торжеством проезжали среди мужиков, снимавших в страхе свои шапки и, вероятно, славших нам
тысячи проклятий.
Толпа в несколько
тысяч человек (далеко не пятнадцать,как телеграфировал Стэнлей) наполняла небольшую четырехугольную площадь, всю обставленную домами, — толпа действительно народная, страстно, но сдержанно внимавшая ораторам, которые говорили с балкона, где помещались и все мы — корреспонденты. А в короткие антракты раздавались
крики продавцов холодной воды и лакомств, сливавшиеся с музыкальным гулом толпы, где преобладали подгородние крестьяне.
Помощник присяжного поверенного повернул голову в своих высоких стоячих воротниках при
крике «жидовское отродье». И «парши» ему не пришлись по вкусу. В другом месте он напомнил бы, что и Спиноза был тоже «с паршами», но полтораста
тысяч… все полтораста
тысяч…
Тысяча голосов подхватит. И зачнутся пляс,
крик, попойка до темной ночи…
— Не беспокойся, он был доставлен в целости патеру Флорентию. В нем оказалось более двух
тысяч шестисот рублей медью и серебром. Попы убрались восвояси, а то несдобровать бы и им. Я тогда крикнул: «Наибольшие грабят Богородицу».
Крик этот был подхвачен, и толпа повалила в Чудов монастырь, а затем в Донской. Амвросий был убит. Еропкин остался цел только потому, что успел вызвать войска. Это глупое быдло испугалось первой картечи, и теперь все спокойно.
Княгиню Зинаиду Павловну такой исход этого дела страшно поразил, так как она, несмотря на то, Гиршфельд, как мы видели, объявил ей прямо, что деньги потеряны безвозвратно, все-таки надеялась. Благодаря отчасти этой надежде, она подарила княжне Маргарите пятьдесят
тысяч рублей и обещала после своей смерти отказать ей полтораста, когда та, узнав как бы случайно о потере ею всего ее состояния, подняла
крик, что будет жаловаться на Гиршфельда и сотрет его с лица земли.
Войска выходили и оставляли около десяти
тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были
крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому, раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Дорогой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собой там, где был неприятель, протяжные
крики тысячи голосов.
И диким простором, безграничностью дремучих лесов, безбрежностью полей веяло от этой последней темной мудрости его; в ней слышался смятенный
крик колоколов, в ней виделось кровавое зарево пожаров, и звон железных кандалов, и исступленная молитва, и сатанинский хохот
тысяч исполинских глоток — и черный купол неба над непокрытой головою.