Неточные совпадения
Черт побери,
есть так хочется, и в животе трескотня такая, как будто бы целый полк затрубил в
трубы.
Но солдатики в
трубы трубили, песни
пели, носками сапогов играли, пыль столбом на улицах поднимали и всё проходили, всё проходили.
Левин слушал их и ясно видел, что ни этих отчисленных сумм, ни
труб, ничего этого не
было и что они вовсе не сердились, а что они
были все такие добрые, славные люди, и так всё это хорошо, мило шло между ними.
Но
быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как
трубы провести в городе, где я не живу;
быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то
есть не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны
были к любви; но при всем том здесь
было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и
трубы нарезывали где-то за горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине.
Всю дорогу он
был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши ко рту кулак, как будто играл на
трубе, и наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка головой, сказал: «Вишь ты, как барин
поет!»
Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу.
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей братье рифмачам
Кричит: «Да перестаньте плакать,
И всё одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о
былом:
Довольно,
пойте о другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...
Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в землю; только видны
были над землей две
трубы скромного их домика да вершины дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался перед ними, — тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног.
Он прямо подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которого небольшие окошки едва
были видны, закопченные неизвестно чем;
труба заткнута
была тряпкою, и дырявая крыша вся
была покрыта воробьями.
Там, где они плыли, слева волнистым сгущением тьмы проступал берег. Над красным стеклом окон носились искры дымовых
труб; это
была Каперна. Грэй слышал перебранку и лай. Огни деревни напоминали печную дверцу, прогоревшую дырочками, сквозь которые виден пылающий уголь. Направо
был океан явственный, как присутствие спящего человека. Миновав Каперну, Грэй повернул к берегу. Здесь тихо прибивало водой; засветив фонарь, он увидел ямы обрыва и его верхние, нависшие выступы; это место ему понравилось.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно
было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все
трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката
трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за то, что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой
трубы. И — не следовало спрашивать о матери. Он вообще
был недоволен собою, не узнавал себя и даже как бы не верил себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
Стекла окна кропил дождь, капли его стучали по стеклам, как дитя пальцами. Ветер гудел в
трубе. Самгин хотел
есть. Слушать бас Дьякона
было скучно, а он говорил, глядя под стол...
Безбедов торчал на крыше, держась одной рукой за
трубу, балансируя помелом в другой; нелепая фигура его в неподпоясанной блузе и широких штанах
была похожа на бутылку, заткнутую круглой пробкой в форме головы.
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами проводил ее сквозь туман. В комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее,
были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей по водосточной
трубе.
Рассказывая, она смотрела в угол сада, где, между зеленью,
был виден кусок крыши флигеля с закоптевшей
трубой; из
трубы поднимался голубоватый дымок, такой легкий и прозрачный, как будто это и не дым, а гретый воздух. Следя за взглядом Варвары, Самгин тоже наблюдал, как струится этот дымок, и чувствовал потребность говорить о чем-нибудь очень простом, житейском, но не находил о чем; говорила Варвара...
Самгин подошел к столбу фонаря, прислонился к нему и стал смотреть на работу. В улице
было темно, как в печной
трубе, и казалось, что темноту создает возня двух или трех десятков людей. Гулко крякая, кто-то бил по булыжнику мостовой ломом, и, должно
быть, именно его уговаривал мягкий басок...
Полукругом стояли краснолицые музыканты, неистово дуя в
трубы, медные крики и уханье
труб вливалось в непрерывный, воющий шум города, и вой
был так силен, что казалось, это он раскачивает деревья в садах и от него бегут во все стороны, как встревоженные тараканы, бородатые мужики с котомками за спиною, заплаканные бабы.
В окно смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно
было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом
трубы домов, по снегу на крышах ползли тени дыма, сверкали в небе кресты и главы церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые мужики в тулупах, — все
было игрушечно мелкое и приятное глазам.
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание — ни к чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных
труб. Так-то. Я допрежде сектантом
был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
Она точно не слышала испуганного нытья стекол в окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в
трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может
быть, в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, — он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
Клим остался, начали
пить красное вино, а потом Лютов и дьякон незаметно исчезли, Макаров начал учиться играть на гитаре, а Клим, охмелев, ушел наверх и лег спать. Утром Макаров, вооруженный медной
трубой, разбудил его.
Потом он должен
был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная
труба водокачки.
Было найдено кое-что свое, и, стоя у окружного суда, Клим Иванович Самгин посмотрел, нахмурясь, вдоль Литейного проспекта и за Неву, где нерешительно, негусто дымили
трубы фабрик. В комнате присяжных поверенных кипел разноголосый спор, человек пять адвокатов, прижав в угол широколицего, бородатого, кричали в лицо ему...
Когда Самгин выбежал на двор, там уже суетились люди, — дворник Панфил и полицейский тащили тяжелую лестницу, верхом на крыше сидел, около
трубы, Безбедов и рубил тес. Он
был в одних носках, в черных брюках, в рубашке с накрахмаленной грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по рукам от кисти к локтям; он вонзил топор в крышу и, обрывая обшлага, заревел...
Дождь
был какой-то мягкий, он падал на камни совершенно бесшумно, но очень ясно
был слышен однообразный плеск воды, стекавшей из водосточных
труб, и сердитые шлепки шагов.
Так и простоял Самгин до поры, пока не раздался торжественный звон бесчисленных колоколов. Загремело потрясающее ура тысяч глоток, пронзительно
пели фанфары, ревели
трубы военного оркестра, трещали барабаны и непрерывно звучал оглушающий вопль...
Ехали долго, по темным улицам, где ветер
был сильнее и мешал говорить, врываясь в рот. Черные
трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо
пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
На площади лениво толпились празднично одетые обыватели; женщины под зонтиками
были похожи на грибы-мухоморы. Отовсюду вырывались, точно их выбрасывало, запасные, встряхивая котомками, они ошеломленно бежали все в одном направлении, туда, где
пела и ухала медь военных
труб.
Дождь сыпался все гуще, пространство сокращалось, люди шумели скупее, им вторило плачевное хлюпанье воды в
трубах водостоков, и весь шум одолевал бойкий торопливый рассказ человека с креслом на голове; половина лица его, приплюснутая тяжестью,
была невидима, виден
был только нос и подбородок, на котором вздрагивала черная, курчавая бороденка.
По дыму из
труб дачи Варавки, по открытым окнам и возне прислуги, Лидия и Алина должны
были понять, что кто-то приехал.
Пейзаж портили красные массы и
трубы фабрик. Вечером и по праздникам на дорогах встречались группы рабочих; в будни они
были чумазы, растрепанны и злы, в праздники приодеты, почти всегда пьяны или
выпивши, шли они с гармониями, с песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство с казармами. Однажды кучка таких веселых ребят, выстроившись поперек дороги, крикнула ямщику...
И сам домик обветшал немного, глядел небрежно, нечисто, как небритый и немытый человек. Краска слезла, дождевые
трубы местами изломались: оттого на дворе стояли лужи грязи, через которые, как прежде, брошена
была узенькая доска. Когда кто войдет в калитку, старая арапка не скачет бодро на цепи, а хрипло и лениво лает, не вылезая из конуры.
В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились
трубы, где
были печи, а где их не
было, там жители ходили с подвязанными щеками, и, наконец, мало-помалу, дачи опустели.
Это случалось периодически один или два раза в месяц, потому что тепла даром в
трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки, как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя
было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.
А у Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из
трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней
был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
Не думайте, чтобы храм
был в самом деле храм, по нашим понятиям, в архитектурном отношении что-нибудь господствующее не только над окрестностью, но и над домами, — нет, это, по-нашему, изба, побольше других, с несколько возвышенною кровлею, или какая-нибудь посеревшая от времени большая беседка в старом заглохшем саду. Немудрено, что Кемпфер насчитал такое множество храмов: по высотам их действительно много; но их, без
трубы...
Был туман и свежий ветер, потом пошел дождь. Однако ж мы в
трубу рассмотрели, что судно
было под английским флагом. Адмирал сейчас отправил навстречу к нему шлюпку и штурманского офицера отвести от мели. Часа через два корабль стоял уже близ нас на якоре.
Летают воробьи и грачи,
поют петухи, мальчишки свищут, машут на проезжающую тройку, и дым столбом идет вертикально из множества
труб — дым отечества!
Матросам велено
было набрать воды и держать
трубы наготове.
Тоскливо завывал ветер в
трубе и шелестел сухой травой на крыше. Снаружи что-то царапало по стене, должно
быть, качалась сухая ветка растущего поблизости куста или дерева. Убаюкиваемый этими звуками, я сладко заснул.
Стрелки, узнав о том, что мы остаемся здесь надолго и даже,
быть может, зазимуем, принялись таскать плавник, выброшенный волнением на берег, и устраивать землянку. Это
была остроумная мысль. Печи они сложили из плитнякового камня, а
трубу устроили по-корейски — из дуплистого дерева. Входы завесили полотнищами палаток, а на крышу наложили мох с дерном. Внутри землянки настлали ельницу и сухой травы. В общем, помещение получилось довольно удобное.
Из-за тумана, а может
быть и оттого, что печь давно уже не топилась, в
трубе не
было тяги, и вся фанза наполнилась дымом.
В «тверёзом» виде не лгал; а как
выпьет — и начнет рассказывать, что у него в Питере три дома на Фонтанке: один красный с одной
трубой, другой — желтый с двумя
трубами, а третий — синий без
труб, и три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии, другой в кавалерии, третий сам по себе…
Я не дождался конца сделки и ушел. У крайнего угла улицы заметил я на воротах сероватого домика приклеенный большой лист бумаги. Наверху
был нарисован пером конь с хвостом в виде
трубы и нескончаемой шеей, а под копытами коня стояли следующие слова, написанные старинным почерком...
Утро
было морозное. Вся деревня курилась; из
труб столбами поднимался белый дым. Он расстилался по воздуху и принимал золотисто-розовую окраску.
Бивак наш
был не из числа удачных: холодный резкий ветер всю ночь дул с запада по долине, как в
трубу. Пришлось спрятаться за вал к морю. В палатке
было дымно, а снаружи холодно. После ужина все поспешили лечь спать, но я не мог уснуть — все прислушивался к шуму прибоя и думал о судьбе, забросившей меня на берег Великого океана.
День склонялся к вечеру. По небу медленно ползли легкие розовые облачка. Дальние горы, освещенные последними лучами заходящего солнца, казались фиолетовыми. Оголенные от листвы деревья приняли однотонную серую окраску. В нашей деревне по-прежнему царило полное спокойствие. Из длинных
труб фанз вились белые дымки. Они быстро таяли в прохладном вечернем воздухе. По дорожкам кое-где мелькали белые фигуры корейцев. Внизу, у самой реки, горел огонь. Это
был наш бивак.
Ночь
была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно
было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из
труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у костра и о чем-то думал.
От сеней до залы общества естествоиспытателей везде
были приготовлены засады: тут ректор, там декан, тут начинающий профессор, там ветеран, оканчивающий свое поприще и именно потому говорящий очень медленно, — каждый приветствовал его по-латыни, по-немецки, по-французски, и все это в этих страшных каменных
трубах, называемых коридорами, в которых нельзя остановиться на минуту, чтоб не простудиться на месяц.