Неточные совпадения
Гаврило Афанасьевич,
Должно быть, перетрусился,
Увидев перед
тройкоюСемь рослых
мужиков.
Дня через три картина бледнела, и в воображении теснится уже другая. Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же пьяного старика и проезжую
тройку. Опять дня два носится он с картиной: она как живая у него. Он бы нарисовал
мужика и баб, да
тройку не сумеет: лошадей «не проходили в классе».
Скакали уже почти час. Митя молчал, а Андрей, хотя и словоохотливый был
мужик, тоже не вымолвил еще ни слова, точно опасался заговорить, и только живо погонял своих «одров», свою гнедую, сухопарую, но резвую
тройку. Как вдруг Митя в страшном беспокойстве воскликнул...
Чтоб не прерываться, расскажу я здесь историю, случившуюся года полтора спустя с владимирским старостою моего отца.
Мужик он был умный, бывалый, ходил в извозе, сам держал несколько
троек и лет двадцать сидел старостой небольшой оброчной деревеньки.
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор в дедов сад и пошел домой, — ворота на улицу были открыты, огромный
мужик сводил со двора
тройку лошадей, запряженных в большие крытые сани, лошади густо курились паром,
мужик весело посвистывал, — у меня дрогнуло сердце.
Около постоялого двора и дощаника всегдашняя живописная суета: отпряженные лошади, возы с завороченными вверх оглоблями,
мужики, изредка почтовые
тройки и большие экипажи, кареты, коляски.
А лошади,
тройка саврасых, были уже на местах. Одну, Машку, продали цыганам за 18 рублей, другого, Пестрого, променяли
мужику за 40 верст, Красавчика загнали и зарезали. Продали шкуру за 3 рубля. Всему делу этому был руководчиком Иван Миронов. Он служил у Петра Николаича и знал порядки Петра Николаича и решил вернуть свои денежки. И устроил дело.
Утром же сегодня были мы все пробуждены некоторым шумом и тревогой: проскакала прямо к крыльцу городничего
тройкой телега и в ней комиссар Данилка между двумя
мужиками, кричащий как оглашенный.
Мы долго ехали на прекрасной
тройке во время вьюги, потом в какой-то деревушке, не помню уж названия, оставили
тройку, и
мужик на розвальнях еще верст двенадцать по глухому бору тащил нас до лесной сторожки, где мы и выспались, а утром, позавтракав, пошли. Дядя мне дал свой штуцер, из которого я стрелял не раз в цель.
— Да чтò ж? Известно, батюшка, Дутловы люди сильные; во всей вотчине почитай первый
мужик, — отвечала кормилица, поматывая головой. — Летось другую связь из своего леса поставил, господ не трудили. Лошадей у них, окромя жеребят да подростков,
троек шесть соберется, а скотины, коров да овец как с поля гонят, да бабы выйдут на улицу загонять, так в воротах их-то сопрется, что беда; да и пчел-то колодок сотни две, не то больше живет.
Мужик оченно сильный, и деньги должны быть.
После полудня к хозяину приезжает очень высокий и очень толстый
мужик, с широким, бычьим затылком и с громадными кулаками, похожий на русского ожиревшего целовальника. Зовут его Петром Петровичем. Живет он в соседнем селе и держит там с братом пятьдесят лошадей, возит вольных, поставляет на почтовую станцию
тройки, землю пашет, скотом торгует, а теперь едет в Колывань по какому-то торговому делу.
Это первое путешествие на своих (отец выслал за мною тарантас с
тройкой), остановки, дорожные встречи, леса и поля, житье-бытье крестьян разных местностей по целым трем губерниям; а потом старинная усадьба, наши
мужики с особым тамбовским говором, соседи, их нравы, долгие рассказы отца, его наблюдательность и юмор — все это залегало в память и впоследствии сказалось в том, с чем я выступил уже как писатель, решивший вопрос своего „призвания“.