Неточные совпадения
Ввечеру подавался на стол очень щегольской подсвечник из темной бронзы с
тремя античными грациями, с перламутным щегольским щитом, и
рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь
в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги.
Сережа был удивительно мил; он снял курточку — лицо и глаза его разгорелись, — он беспрестанно хохотал и затеивал новые шалости: перепрыгивал через
три стула, поставленные
рядом, через всю комнату перекатывался колесом, становился кверху ногами на лексиконы Татищева, положенные им
в виде пьедестала на середину комнаты, и при этом выделывал ногами такие уморительные штуки, что невозможно было удержаться от смеха.
На голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы
в два
ряда украшали ее наушники; две-три длинные, все
в завитках, кудри выпадали из-под них на ее высохшую шею с натянувшимися жилами.
Раскольников приостановился
рядом с двумя-тремя слушателями, послушал, вынул пятак и положил
в руку девушке.
Еще две-три встречи с дьяконом, и Клим поставил его
в ряд с проповедником о
трех пальцах, с человеком, которому нравится, когда «режут правду», с хромым ловцом сома, с дворником, который нарочно сметал пыль и сор улицы под ноги арестантов, и озорниковатым старичком-каменщиком.
Вдоль решетки Таврического сада шла группа людей, десятка два,
в центре, под конвоем
трех солдат, шагали двое: один без шапки, высокий, высоколобый, лысый, с широкой бородой медного блеска, борода встрепана, широкое лицо измазано кровью, глаза полуприкрыты, шел он, согнув шею, а
рядом с ним прихрамывал, качался тоже очень рослый,
в шапке, надвинутой на брови,
в черном полушубке и валенках.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул
в переулок и пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша церкви с
тремя главами над нею. К ней опускались два
ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с людьми
в шубах, а окна и двери домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
Он шел и смотрел, как вырастают казармы; они строились
тремя корпусами
в форме трапеции, средний был доведен почти до конца, каменщики выкладывали последние
ряды третьего этажа, хорошо видно было, как на краю стены шевелятся фигурки
в красных и синих рубахах,
в белых передниках, как тяжело шагают вверх по сходням сквозь паутину лесов нагруженные кирпичами рабочие.
Часовня примыкала к стене дома Лидии,
в нижнем его этаже помещался «Магазин писчебумажных принадлежностей и кустарных изделий»;
рядом с дверью
в магазин выступали на панель
три каменные ступени, над ними — дверь мореного дуба, без ручки, без скобы, посредине двери медная дощечка с черными буквами: «Л. Т. Муромская».
Стоя около некрасивой елки
в три ряда,
в форме буквы «п», они смотрели на нее жадно, испуганно и скучно.
Белые двери привели
в небольшую комнату с окнами на улицу и
в сад. Здесь жила женщина.
В углу,
в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола —
три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый книгами,
рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
— Ты опять «другие»? Смотри! — сказал он, погрозив пальцем. — Другие
в двух, много
в трех комнатах живут: и столовая и гостиная — все тут; а иные и спят тут же; дети
рядом; одна девка на весь дом служит. Сама барыня на рынок ходит! А Ольга Сергеевна пойдет на рынок?
В стране, где мельниц
ряд крылатый
Оградой мирной обступил
Бендер пустынные раскаты,
Где бродят буйволы рогаты
Вокруг воинственных могил, —
Останки разоренной сени,
Три углубленные
в земле
И мхом поросшие ступени
Гласят о шведском короле.
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати
трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей
ряд белых крепких зубов.
В руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое
в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.
Берега заставлены,
в два-три
ряда, судами, джонками, лодками, так что мы с трудом пробирались и не раз принуждены были класть весла по борту.
Мили за
три от Шанхая мы увидели целый флот купеческих трехмачтовых судов, которые теснились у обоих берегов Вусуна. Я насчитал до двадцати
рядов, по девяти и десяти судов
в каждом
ряду.
В иных местах стояли на якоре американские так называемые клиппера, то есть большие, трехмачтовые суда, с острым носом и кормой, отличающиеся красотою и быстрым ходом.
Остальная половина дороги, начиная от гостиницы, совершенно изменяется: утесы отступают
в сторону, мили на
три от берега, и путь, веселый, оживленный, тянется между
рядами дач, одна другой красивее. Въезжаешь
в аллею из кедровых, дубовых деревьев и тополей: местами деревья образуют непроницаемый свод; кое-где другие аллеи бегут
в сторону от главной, к дачам и к фермам, а потом к Винбергу, маленькому городку, который виден с дороги.
У всех
в каютах висели
ряды ананасов, но один из наших офицеров (с другого судна) заметил, что из зеленых корней ананасов выползли
три маленькие скорпиона, которых он принял сначала за пауков.
За нами вслед, шумной толпой, явились знакомые лица — переводчики: они ринулись на пол и
в три ряда уселись по-своему.
Арестанты уже более
трех часов стояли
в рядах, и не
в тени, а на солнце, ожидая очереди.
Река эта (по-удэгейски Суа или Соага) состоит из двух речек — Гага и Огоми, длиною каждая 1–8 км, сливающихся
в 1,5 км от моря. Речка Гага имеет
три притока: справа — Нунги с притоком Дагдасу и Дуни, а слева — один только ключ Ада с перевалом на Кусун. Речка Огоми имеет два притока: Канходя и Цагдаму. Около устья Соен образует небольшую, но глубокую заводь, соединяющуюся с морем узкой протокой. Эта заводь и зыбучее болото
рядом с ним — остатки бывшей ранее лагуны.
Маленькая тропка повела нас
в тайгу. Мы шли по ней долго и почти не говорили между собой. Километра через полтора справа от дорожки я увидел костер и около него
три фигуры.
В одной из них я узнал полицейского пристава. Двое рабочих копали могилу, а
рядом с нею на земле лежало чье-то тело, покрытое рогожей. По знакомой мне обуви на ногах я узнал покойника.
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал
в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он
в последний раз пошел по
рядам телег и вдруг увидал, между
тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Шага
три от нее стоял высокий, несколько согнувшийся старик, лет семидесяти, плешивый и пожелтевший,
в темно-зеленой военной шинели, с
рядом медалей и крестов на груди.
Против ворот [Въезд во двор со стороны Тверской, против Обжорного переулка.] Охотного
ряда, от Тверской, тянется узкий Лоскутный переулок, переходящий
в Обжорный, который кривулил к Манежу и к Моховой; нижние этажи облезлых домов
в нем были заняты главным образом «дырками». Так назывались харчевни, где подавались: за
три копейки — чашка щей из серой капусты, без мяса; за пятак — лапша зелено-серая от «подонья» из-под льняного или конопляного масла, жареная или тушеная картошка.
Нумизматы неопытные также часто попадались на Сухаревскую удочку.
В серебряном
ряду у антикваров стояли витрины, полные старинных монет. Кроме того, на застекленных лотках продавали монеты ходячие нумизматы. Спускали по
три, по пяти рублей редкостные рубли Алексея Михайловича и огромные четырехугольные фальшивые медные рубли московской и казанской работы.
Сердце у меня тревожно билось,
в груди еще стояло ощущение теплоты и удара. Оно, конечно, скоро прошло, но еще и теперь я ясно помню ту смутную тревогу, с какой во сне я искал и не находил то, что мне было нужно, между тем как
рядом,
в спутанном клубке сновидений, кто-то плакал, стонал и бился… Теперь мне кажется, что этот клубок был завязан
тремя «национализмами», из которых каждый заявлял право на владение моей беззащитной душой, с обязанностью кого-нибудь ненавидеть и преследовать…
Вот густая сочная зелень с великанами-лопухами, блестящими от только что бывшего дождя,
рядом с ней на площадке не больше, как сажени
в три, зеленеет рожь, потом клочок с ячменем, а там опять лопух, за ним клочок земли с овсом, потом грядка с картофелем, два недоросля подсолнуха с поникшими головами, затем клинышком входит густо-зеленый конопляник, там и сям гордо возвышаются растения из семейства зонтичных, похожие на канделябры, и вся эта пестрота усыпана розовыми, ярко-красными и пунцовыми пятнышками мака.
Иногда ставят два и
три перевеса
рядом, неподалеку друг от друга, чтобы случайное уклонение от обычного пути не помешало стае гусей ввалиться
в сеть.
Но инвалид пустил
в дело все свое влияние, и через два-три месяца мальчик весело скакал
в седле
рядом с Иохимом, который командовал только на поворотах.
Маменька их, генеральша Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так как иные мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность, с которою принимались дочерьми,
в сущности, давно уже потеряли первоначальный и бесспорный авторитет между ними, и до такой даже степени, что установившийся согласный конклав
трех девиц сплошь да
рядом начинал пересиливать, то и генеральша,
в видах собственного достоинства, нашла удобнее не спорить и уступать.
По правую сторону стола стояли мы
в три ряда; при нас — директор, инспектор и гувернеры.
Жили с одной кухаркой, деревенской бабой Марфой, и ее мужем, маленьким мужичонком, Мартемьяном Ивановым, носившим необыкновенно огромные сапожищи, подбитые
в три ряда шляпными гвоздями.
Из толпы людей, проходивших мимо этой пары, многие отвешивали ей низкие поклоны. Кланялись и старики, и кремлевские псаломщики, и проходивший казанский протопоп, и щеголеватый комми с Кузнецкого моста, и толстый хозяин
трех лавок из Охотного
ряда, и университетский студент
в ветхих панталонах с обитыми низками и
в зимнем пальто, подбитом весенним ветром.
Три окна
в ряд, посредине крыльцо, и опять
три окна.
В часовне было почти темно. Осенний свет скупо проникал сквозь узенькое, как бы тюремное окошко, загороженное решеткой. Два-три образа без риз, темные и безликие. висели на стенах. Несколько простых дощатых гробов стояли прямо на полу, на деревянных переносных дрогах. Один посредине был пуст, и открытая крышка лежала
рядом.
На каждом перекрестке открывались ежедневно «фиалочные заведения» — маленькие дощатые балаганчики,
в каждом из которых под видом продажи кваса торговали собою, тут же
рядом за перегородкой из шелевок, по две, по
три старых девки, и многим матерям и отцам тяжело и памятно это лето по унизительным болезням их сыновей, гимназистов и кадетов.
Дом был весь занят, — съехались все тетушки с своими мужьями;
в комнате Татьяны Степановны жила Ерлыкина с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то
в столярной, а остальные
три тетушки помещались
в комнате бабушки,
рядом с горницей больного дедушки.
Это было тем более необыкновенно, что
рядом,
в соседней губернии, патриарх был
трех аршин роста и имел грудь колесом.
Он и сам залез было
в воду по брюхо и два-три раза лакнул ее языком. Но соленая вода ему не понравилась, а легкие волны, шуршавшие о прибрежный гравий, пугали его. Он выскочил на берег и опять принялся лаять на Сергея. «К чему эти дурацкие фокусы? Сидел бы у берега,
рядом со стариком. Ах, сколько беспокойства с этим мальчишкой!»
Заозерный завод, раскидавший свои домики по берегу озера, был самым красивым
в Кукарском округе.
Ряды крепких изб облепили низкий берег
в несколько
рядов; крайние стояли совсем
в лесу. Выдавшийся
в средине озера крутой и лесистый мыс образовал широкий залив;
в глубине озера зелеными пятнами выделялись
три острова. Обступившие кругом лесистые горы образовали рельефную зеленую раму. Рассыпной Камень лежал массивной синевато-зеленой глыбой на противоположном берегу, как отдыхавший великан.
Поздоровавшись с
тремя офицерами, Ромашов сел
рядом с Лещенкой, который предупредительно отодвинулся
в сторону, вздохнул и поглядел на молодого офицера грустными и преданными собачьими глазами.
Лекция оканчивалась тем, что Колосов, вооружившись длинным тонким карандашом, показывал все отдельные части чертежа и называл их размеры: скат
три фута четыре дюйма. Подъем четыре фута. Берма, заложение, эскарп, контрэскарп и так далее. Юнкера обязаны были карандашами
в особых тетрадках перечерчивать изумительные чертежи Колосова. Он редко проверял их. Но случалось, внезапно пройдя вдоль
ряда парт, он останавливался, показывал пальцем на чью-нибудь тетрадку и своим голосом без тембра спрашивал...
А через
три дня,
в четверг,
в «Развлечении» появились во весь лист карикатуры: лопнувший колокол, а
рядом два близнеца с лицом Н.П. Ланина, редактора «Русского курьера», а далее сам Н.П. Ланин сидит
в ванне с надписью «ланинское шампанское» и из ванны вылетает стая уток, и тут же издатель «Новостей дня» А.Я. Липскеров ловит этих уток.
Пошли мои странствования по Гуслицам. Гуслицы — название неофициальное. Они были расположены
в смежных углах
трех губерний: Московской, Владимирской и Рязанской. Здесь всегда было удобно скрываться беглым и разбойникам, шайки которых, если ловят
в одной губернии, — перекочевывали
рядом,
в соседнюю, где полиция другой губернии не имела права ловить. Перешагнул
в другую — и недосягаем! Гусляки ездили еще по городам собирать на погорелое с фальшивыми свидетельствами. Этот промысел много давал.
Какое счастье было для молодого журналиста, кроме ежедневных заметок без подписи, видеть свою подпись, иногда полной фамилией, иногда «
В. Г-ский», под фельетонами полосы на две, на
три,
рядом с корифеями! И какая радость была, что эти корифеи обращали внимание на мои напечатанные
в газете фельетоны и хорошо отзывались о них, как, например, М.Е. Салтыков-Щедрин о моем первом рассказе «Человек и собака».
— Не шутили!
В Америке я лежал
три месяца на соломе,
рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что
в то же самое время, когда вы насаждали
в моем сердце бога и родину, —
в то же самое время, даже, может быть,
в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали
в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
В огромной двусветной палате, между узорчатыми расписными столбами, стояли длинные столы
в три ряда.
Потянулся
ряд вялых, безубразных дней, один за другим утопающих
в серой, зияющей бездне времени. Арина Петровна не принимала его; к отцу его тоже не допускали. Дня через
три бурмистр Финогей Ипатыч объявил ему от маменьки «положение», заключавшееся
в том, что он будет получать стол и одежду и, сверх того, по фунту Фалера [Известный
в то время табачный фабрикант, конкурировавший с Жуковым. (Примеч. М.Е. Салтыкова-Щедрина.)]
в месяц. Он выслушал маменькину волю и только заметил...
В тот же вечер, то есть
в самый день претензии, возвратясь с работы, я встретился за казармами с Петровым. Он меня уж искал. Подойдя ко мне, он что-то пробормотал, что-то вроде двух-трех неопределенных восклицаний, но вскоре рассеянно замолчал и машинально пошел со мной
рядом. Всё это дело еще больно лежало у меня на сердце, и мне показалось, что Петров мне кое-что разъяснит.