Неточные совпадения
Стены этих трактиров видали и крупных литераторов, прибегавших к «издателям с Никольской» в минуту карманной невзгоды. Большей частью сочинители были из выгнанных со службы чиновников, офицеров, неокончивших
студентов, семинаристов, сынов литературной богемы, отвергнутых корифеями и дельцами
тогдашнего литературного мира.
Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и в ее воображении носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо представлялось, как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в Москву к Ченцову, бывшему тогда еще
студентом, приехала к нему в номер и поселилась с ним в самом верхнем этаже
тогдашнего дома Глазунова, где целые вечера, опершись грудью на горячую руку Валерьяна, она глядела в окна, причем он, взглядывая по временам то на нее, то на небо, произносил...
Я был уже знаком с
студентом Михаэлисом, братом г-жи Шелгуновой,
тогдашним вожаком петербургского студенчества, приятелем М.Л. Михайлова, которого я видал в этом же кружке.
Зимнего Петербурга вкусил я еще
студентом в вакационное время в начале и в конце моего дерптского студенчества. Я гащивал у знакомых
студентов; ездил и в Москву зимой, несколько раз осенью, проводил по неделям и в Петербурге, возвращаясь в свои"Ливонские Афины". С каждым заездом в обе столицы я все сильнее втягивался в жизнь
тогдашней интеллигенции, сначала как натуралист и медик, по поводу своих научно-литературных трудов, а потом уже как писатель, решившийся попробовать удачи на театре.
Русское общество в
тогдашнем Дерпте, все знакомства, какие имел я в течение пяти лет, и их влияние на мое развитие. Наши светские знакомства, театральное любительство, характер светскости, отношение к нам,
студентам, русских семейств и все развивавшаяся связь с тем, что происходило внутри страны, в наших столицах.
Он мог подаваться, особенно после событий 1861–1862 годов, в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо многом в
тогдашнем общественном и чисто литературном движении; наконец, у него не было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (с прибавкой, быть может, кое-каких французских книг), но в пределах
тогдашнего русского «просвещения» он был совсем не игнорант, в нем всегда чувствовался московский
студент 40-х годов: он был искренно предан всем лучшим заветам нашей литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался с юных лет театром, считался хорошим актером и был прекраснейший чтец «в лицах».
Затем, университет в его лучших представителях, склад занятий, отличие от
тогдашних университетских городов, сравнительно, например, с Казанью, все то, чем действительно можно было попользоваться для своего общего умственного и научно-специального развития; как поставлены были
студенты в городе; что они имели в смысле обще-развивающих условий; какие художественные удовольствия; какие формы общительности вне корпоративной, то есть почти исключительно трактирной (по"кнейпам") жизни, какую вело большинство буршей.
Роль"старосты"в смысле движения играл Михаэлис — натурой и умом посильнее многих, типичный выученик
тогдашней эпохи, чистокровный"нигилист", каким он явился у Тургенева, пошедший в
студенты из лицеистов, совершенно"опростивший"себя — вплоть до своего внешнего вида — при значительной, почти красивой наружности.
Вторую половину 60-х годов я провел всего больше в Париже, и там в Латинском квартале я и ознакомился с
тогдашней очень немногочисленной русской эмиграцией. Она сводилась к кучке молодежи, не больше дюжины, — все «беженцы», имевшие счеты с полицией. Был тут и офицер, побывавший в польских повстанцах, и просто беглые
студенты за разные истории; были, кажется, два-три индивида, скрывшиеся из-за дел совсем не политических.
Я попал в Александрийский театр на бенефис А.И.Шуберт, уже и тогда почти сорокалетней ingenue, поражавшей своей моложавостью. Давали комедию"Капризница"с главной ролью для бенефициантки. Но не она заставила меня мечтать о моей героине, а
тогдашняя актриса на первое амплуа в драме и комедии, Владимирова. Ее эффектная красота, тон, туалеты в роли Далилы в переводной драме Октава Фёлье взволновали приезжего
студента. И между этим спектаклем и замыслом первой моей пьесы — несомненная связь.
И эти полухохлы и другие братья славяне из бедных
студентов по необходимости льнули к тому очагу русского воздействия, который представлял собою дом
тогдашнего настоятеля посольской церкви, протоиерея Раевского.
Мой учебник (первую его часть) весьма одобрил
тогдашний профессор химии Лясковский, к которому я привез письмо от Карла Шмидта. Мне и теперь кажется курьезным, что
студент задумал целый учебник"собственного сочинения", и самая существенная часть его — первая, удостоилась лестной рекомендации от авторитетного профессора.
Автором пьес я, еще
студентом, попал и в
тогдашний театрально-писательский мир, и в журнальную среду.
К маю 1870 года перебрался я из Вены в Берлин перед войной, о которой тогда никто еще не думал ни во Франции, ни в Германии. Между прочим, я состоял корреспондентом
тогдашних «Петербургских ведомостей», и их редактор, покойный В. Ф. Корш, проезжал в то время Берлином. Там же нашел я моего товарища по Дерптскому университету, тоже уже покойного, Владимира Бакста — личность очень распространенную тогда в русских кружках за границей; с ним я еще
студентом, в Дерпте, переводил учебник Дондерса.
Остерман, сын пастора вестфальского местечка Бокума, потом
студент Иенского университета, где запасался обширными знаниями, шутя и ставя профессору восточных языков (Керу) своею любезностию рога и своими остроумными куплетами ослиные уши, там же за честь свою поцарапал кого-то неловко и оттуда бежал в
тогдашнее пристанище людей даровитых — под сень образователя России.