Неточные совпадения
Вот вышла из мрака одна
тень, хлопнула: раз-раз! — и исчезла неведомо куда; смотришь,
на место ее выступает уж другая
тень и тоже хлопает, как
попало, и исчезает…"Раззорю!","Не потерплю!" — слышится со всех сторон, а что разорю, чего не потерплю — того разобрать невозможно.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик, пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под гору по лощине и
на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже
пала, и косцы только
на горке были
на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и
на той стороне шли в свежей, росистой
тени. Работа кипела.
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается
на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил
на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни
попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет
на нем и
тени добродетели, а остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест).
Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная
теньЕму являлась каждый день,
И начал странствия без цели,
Доступный чувству одному;
И путешествия ему,
Как всё
на свете, надоели;
Он возвратился и
попал,
Как Чацкий, с корабля
на бал.
В окна, обращенные
на лес, ударяла почти полная луна. Длинная белая фигура юродивого с одной стороны была освещена бледными, серебристыми лучами месяца, с другой — черной
тенью; вместе с
тенями от рам
падала на пол, стены и доставала до потолка.
На дворе караульщик стучал в чугунную доску.
Став полным, оно вызвало прочную взаимную ненависть,
тень которой
пала и
на Ассоль.
Ее волосы сдвинулись в беспорядке; у шеи расстегнулась пуговица, открыв белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы
спали на щеке, в
тени нежного, выпуклого виска, полузакрытого темной прядью; мизинец правой руки, бывшей под головой, пригибался к затылку.
Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй все еще сидел в той же малоудобной позе. Все
спало на девушке:
спали темные волосы,
спало платье и складки платья; даже трава поблизости ее тела, казалось, задремала в силу сочувствия. Когда впечатление стало полным, Грэй вошел в его теплую подмывающую волну и уплыл с ней. Давно уже Летика кричал: «Капитан, где вы?» — но капитан не слышал его.
Пастух под
тенью спал, надеяся
на псов,
Приметя то, змея из-под кустов
Ползёт к нему, вон высунувши жало;
И Пастуха
на свете бы не стало:
Но сжаляся над ним, Комар, что было сил,
Сонливца укусил.
Проснувшися, Пастух змею убил;
Но прежде Комара спросонья так хватил,
Что бедного его как не бывало.
На людей, которые шли впереди,
падали узорные
тени каштанов.
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья
падают с деревьев в
тень и свет
на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
Тени колебались, как едва заметные отражения осенних облаков
на темной воде реки. Движение тьмы в комнате, становясь из воображаемого действительным, углубляло печаль. Воображение, мешая и
спать и думать, наполняло тьму однообразными звуками, эхом отдаленного звона или поющими звуками скрипки, приглушенной сурдинкой. Черные стекла окна медленно линяли, принимая цвет олова.
Алина выплыла
на сцену маленького, пропыленного театра такой величественно и подавляюще красивой, что в темноте зала проплыл тихий гул удивления, все люди как-то покачнулись к сцене, и казалось, что
на лысины мужчин,
на оголенные руки и плечи женщин
упала сероватая
тень. И чем дальше, тем больше сгущалось впечатление, что зал, приподнимаясь, опрокидывается
на сцену.
Толпа прошла, но
на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот дома вылезла черная собака и, раскрыв красную
пасть, длительно зевнув, легла в
тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, —
на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы
на головах людей, ветер гнал белые облака,
на людей
падали тени, как бы стирая пыль и пот с красных лысин.
Придерживая очки, Самгин взглянул в щель и почувствовал, что он как бы
падает в неограниченный сумрак, где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он не сразу понял, что свет отражается
на поверхности воды, налитой в чан, — вода наполняла его в уровень с краями, свет лежал
на ней широким кольцом; другое, более узкое, менее яркое кольцо лежало
на полу, черном, как земля. В центре кольца
на воде, — точно углубление в ней, — бесформенная
тень, и тоже трудно было понять, откуда она?
Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не
падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот
на лбу и потом не ложилась надолго длинная
тень на его жизнь.
На шее не было ни косынки, ни воротничка: ничто не закрывало белой шеи, с легкой
тенью загара. Когда девушка замахнулась
на прожорливого петуха, у ней половина косы, от этого движения,
упала на шею и спину, но она, не обращая внимания, продолжала бросать зерна.
Луна освещала новый дом, а старый прятался в
тени.
На дворе, в кухне, в людских долее обыкновенного не ложились
спать люди, у которых в гостях были приехавшие с барыней Викентьевой из-за Волги кучер и лакей.
Наконец начало светать. Воздух наполнился неясными сумеречными
тенями, звезды стали гаснуть, точно они уходили куда-то в глубь неба. Еще немного времени — и кроваво-красная заря показалась
на востоке. Ветер стал быстро стихать, а мороз — усиливаться. Тогда Дерсу и Китенбу пошли к кустам. По следам они установили, что мимо нас прошло девять кабанов и что тигр был большой и старый. Он долго ходил около бивака и тогда только
напал на собак, когда костер совсем угас.
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев
на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек,
на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая
тень падала от них косыми четвероугольниками, — другой
тени не было нигде.
Но вот наступает вечер. Заря запылала пожаром и обхватила полнеба. Солнце садится. Воздух вблизи как-то особенно прозрачен, словно стеклянный; вдали ложится мягкий пар, теплый
на вид; вместе с росой
падает алый блеск
на поляны, еще недавно облитые потоками жидкого золота; от деревьев, от кустов, от высоких стогов сена побежали длинные
тени… Солнце село; звезда зажглась и дрожит в огнистом море заката…
3 часа мы шли без отдыха, пока в стороне не послышался шум воды. Вероятно, это была та самая река Чау-сун, о которой говорил китаец-охотник. Солнце достигло своей кульминационной точки
на небе и
палило вовсю. Лошади шли, тяжело дыша и понурив головы. В воздухе стояла такая жара, что далее в
тени могучих кедровников нельзя было найти прохлады. Не слышно было ни зверей, ни птиц; только одни насекомые носились в воздухе, и чем сильнее припекало солнце, тем больше они проявляли жизни.
Вслед за июньскими баррикадами
пали и типографские станки. Испуганные публицисты приумолкли. Один старец Ламенне приподнялся мрачной
тенью судьи, проклял — герцога Альбу Июньских дней — Каваньяка и его товарищей и мрачно сказал народу: «А ты молчи, ты слишком беден, чтоб иметь право
на слово!»
Как
тень Гамлетова отца, гость
попал на какую-то министерскую дощечку и исчез. Где он? Сейчас был тут и тут, а теперь нет… Остается одна точка, какой-то парус, готовый отплыть.
После полуночи дождь начал стихать, но небо по-прежнему было морочное. Ветром раздувало пламя костра. Вокруг него бесшумно прыгали, стараясь осилить друг друга, то яркие блики, то черные
тени. Они взбирались по стволам деревьев и углублялись в лес, то вдруг припадали к земле и, казалось, хотели проникнуть в самый огонь. Кверху от костра клубами вздымался дым, унося с собою тысячи искр. Одни из них пропадали в воздухе, другие
падали и тотчас же гасли
на мокрой земле.
Тень от близкой липы
падала на обоих.
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась
на край Жениной постели, там, где
падала тень от лампового колпака. Из той глубокой, хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям, приговоренным к смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее спросить, как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила
на стол двадцать пять рублей и сказала...
Форейтор, ехавший кучером
на телеге, нарочно оставленный обмахивать коней, для чего ему была срезана длинная зеленая ветка,
спал преспокойно под
тенью дерева.
Эта сторона была вся в черной
тени, а
на другую
падал ярко-бледный свет, и казалось,
на ней можно было рассмотреть каждую травку. Выемка уходила вниз, как темная пропасть;
на дне ее слабо блестели отполированные рельсы. Далеко за выемкой белели среди поля правильные ряды остроконечных палаток.
Глаза его были закрыты,
тень от черных густых волос
падала пятном
на словно окаменелый лоб,
на недвижные тонкие брови; из-под посиневших губ виднелись стиснутые зубы.
В чаще этой всегда сыро, пахнет густой постоянной
тенью, паутиной, падалью-яблоком, которое, чернея, уже валяется
на прелой земле, малиной, иногда и лесным клопом, которого проглотишь нечаянно с ягодой и поскорее заешь другою.
В расколыхавшемся воображении Силуяна пробегали образы,
на которые
пала теперь угрюмая и мрачная
тень этого вечера, сменявшего томительный день, и он не хотел упустить из своей власти внимательную слушательницу.
Надо мною звенит хвойный лес, отряхая с зеленых лап капли росы; в
тени, под деревьями,
на узорных листьях папоротника сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка. Порыжевшая трава примята дождями, склоненные к земле стебли неподвижны, но когда
на них
падает светлый луч — заметен легкий трепет в травах, быть может, последнее усилие жизни.
Тишь, беспробудность, настоящее место упокоения! Но вот что-то ухнуло, словно вздох… Нет, это ничего особенного, это снег оседает. И Ахилла стал смотреть, как почерневший снег точно весь гнется и волнуется. Это обман зрения; это по лунному небу плывут, теснясь, мелкие тучки, и от них
на землю
падает беглая
тень. Дьякон прошел прямо к могиле Савелия и сел
на нее, прислонясь за одного из херувимов. Тишь, ничем ненарушимая, только
тени всё беззвучно бегут и бегут, и нет им конца.
Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало как будто
падать. Улица,
на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та, где был дом старой барыни. Только занавески в окнах были опущены
на правой стороне, а
тени от домов тянулись
на левой. Он прошел квартал, постоял у другого угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло к месту или
на ногах у него были пудовые гири.
Просидела она почти до полуночи, и Кожемякину жалко было прощаться с нею. А когда она ушла, он вспомнил Марфу, сердце его, снова охваченное страхом, трепетно забилось, внушая мысль о смерти, стерегущей его где-то близко, — здесь, в одном из углов, где безмолвно слились
тени, за кроватью, над головой, — он спрыгнул
на пол, метнулся к свету и —
упал, задыхаясь.
От крестов
на дорожку
падали лёгкие
тени, молодая зелень травы темнела под ними.
Она плюнет
на него, — я знаю, что плюнет, — но ведь он ее все-таки оскорбит, мерзавец! все-таки
на нее может
пасть бесславие,
тень, подозрение, и тогда…
Один из казаков с худым и черно-загорелым лицом, видимо мертвецки пьяный, лежал навзничь у одной из стен избы, часа два тому назад бывшей в
тени, но
на которую теперь прямо
падали жгучие косые лучи.
От облаков
падали на землю густые стаи
теней и ползли по ней, ползли, исчезали, являлись снова…
Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой степи, которая
на своем веку так много поглотила человеческого мяса и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой.
На нас
упали кружевные
тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. По степи, влево от нас, поплыли
тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны, они стали прозрачней и светлей.
Горы важно задумчивы. С них
на пышные зеленоватые гребни волн
упали черные
тени и одевают их, как бы желая остановить единственное движение, заглушить немолчный плеск воды и вздохи пены, — все звуки, которые нарушают тайную тишину, разлитую вокруг вместе с голубым серебром сияния луны, еще скрытой за горными вершинами.
Обоз расположился в стороне от деревни
на берегу реки. Солнце жгло по-вчерашнему, воздух был неподвижен и уныл.
На берегу стояло несколько верб, но
тень от них
падала не
на землю, а
на воду, где пропадала даром, в
тени же под возами было душно и скучно. Вода, голубая оттого, что в ней отражалось небо, страстно манила к себе.
Все
тени, от крытого забора, от лип и от ульев, покрытых досками, черно и коротко
падали на мелкую, курчавую траву, пробивавшуюся между ульями.
На тротуаре в
тени большого дома сидят, готовясь обедать, четверо мостовщиков — серые, сухие и крепкие камни. Седой старик, покрытый пылью, точно пеплом осыпан, прищурив хищный, зоркий глаз, режет ножом длинный хлеб, следя, чтобы каждый кусок был не меньше другого.
На голове у него красный вязаный колпак с кистью, она
падает ему
на лицо, старик встряхивает большой, апостольской головою, и его длинный нос попугая сопит, раздуваются ноздри.
В окнах домов зажигались огни,
на улицу
падали широкие, жёлтые полосы света, а в них лежали
тени цветов, стоявших
на окнах. Лунёв остановился и, глядя
на узоры этих
теней, вспомнил о цветах в квартире Громова, о его жене, похожей
на королеву сказки, о печальных песнях, которые не мешают смеяться… Кошка осторожными шагами, отряхивая лапки, перешла улицу.
Если ночь была лунная,
на стол и
на пол
падали чёрные полоски
теней от железной решётки за окном.
Он лёг
спать не у себя в каморке, а в трактире, под столом,
на котором Терентий мыл посуду. Горбун уложил племянничка, а сам начал вытирать столы.
На стойке горела лампа, освещая бока пузатых чайников и бутылки в шкафу. В трактире было темно, в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер… Терентий, похожий
на огромного ежа, двигал столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него
на пол ложилась густая
тень, — Илье казалось, что это ползёт душа дедушки Еремея и шипит
на дядю...
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот
на поле грозной сечи
Ночная
пала тень.