Неточные совпадения
Например, дворянин повинуется благородно и вскользь предъявляет резоны; купец повинуется
с готовностью и просит принять хлеб-соль; наконец,
подлый народ повинуется просто и, чувствуя себя виноватым, раскаивается и просит прощения.
— Вот, ты всегда приписываешь мне дурные,
подлые мысли, — заговорила она со слезами оскорбления и гнева. — Я ничего, ни слабости, ничего… Я чувствую, что мой долг быть
с мужем, когда он в горе, но ты хочешь нарочно сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать…
Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально;
с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком
подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство — выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.
— Необыкновенные? — воскликнул я
с видом любопытства,
подливая ему чая.
Какая скверная, грубая,
подлая мысль
с моей стороны!
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару.
С нелепой быстротой он бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и пил содовую воду,
подливая в нее херес. Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
— Это ты — из деликатности, — сказала Варвара, задыхаясь. — Ах, какое
подлое, грубое животное Стратонов… Каменщик. Мерзавец… Для богатых баб… А ты — из гордости. Ты — такой чистый, честный. В тебе есть мужество… не соглашаться
с жизнью…
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо пил горячий чай,
подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел пред собою только Марину; она играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая
с одной на другую, — глаза ее были задумчиво прищурены.
Другой бы на его месте трусил и все бы еще сомневался; но Ламберт был молод, дерзок,
с нетерпеливейшей жаждой наживы, мало знал людей и несомненно предполагал их всех
подлыми; такой усумниться не мог, тем более что уже выпытал у Анны Андреевны все главнейшие подтверждения.
«Ты не смеешь сидеть
с благородными детьми, ты
подлого происхождения и все равно что лакей!» И он пребольно ударил меня по моей пухлой румяной щеке.
С самого того разу, как ее в этом
подлом доме оскорбили, помутилось у ней сердце… и ум.
Катерина Николаевна стремительно встала
с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то есть — главное — не разглядел,
с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех
с такими же
подлыми чувствами, как и он сам. Он
с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.
— О, я знаю, что мне надо быть очень молчаливым
с людьми. Самый
подлый из всех развратов — это вешаться на шею; я сейчас это им сказал, и вот я и вам вешаюсь! Но ведь есть разница, есть? Если вы поняли эту разницу, если способны были понять, то я благословлю эту минуту!
— Мы будем сидеть
с Версиловым в другой комнате (Ламберт, надо достать другую комнату!) — и, когда вдруг она согласится на все — и на выкуп деньгами, и на другой выкуп, потому что они все —
подлые, тогда мы
с Версиловым выйдем и уличим ее в том, какая она
подлая, а Версилов, увидав, какая она мерзкая, разом вылечится, а ее выгонит пинками.
Тогда же, о, тогда я пришел
с великодушными чувствами, может быть смешными, но пусть: лучше пусть смешными, да великодушными, чем не смешными, да
подлыми, обыденными, серединными!
— Вы еще не знаете, Карамазов, какой он
подлый, его убить мало, — повторил мальчик в курточке,
с горящими глазенками, старше всех по-видимому.
— Стойте, — перебил вдруг Митя и
с каким-то неудержимым чувством произнес, обращаясь ко всем в комнате: — Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех — пусть уж так будет решено теперь — из всех я самый
подлый гад!
— А и впрямь простила, — вдумчиво произнесла Грушенька. — Экое ведь
подлое сердце! За
подлое сердце мое! — схватила она вдруг со стола бокал, разом выпила, подняла его и
с размаха бросила на пол. Бокал разбился и зазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.
— Ведь это народ-то у нас, Маврикий Маврикиевич, совсем без стыда! — восклицал Трифон Борисыч. — Тебе Аким третьего дня дал четвертак денег, ты их пропил, а теперь кричишь. Доброте только вашей удивляюсь
с нашим
подлым народом, Маврикий Маврикиевич, только это одно скажу!
Теперь, как ты думаешь, вот ты сегодня пойдешь и ей скажешь: «Приказали вам кланяться», а она тебе: «А деньги?» Ты еще мог бы сказать ей: «Это низкий сладострастник и
с неудержимыми чувствами
подлое существо.
Наступаю на него и узнаю штуку: каким-то он образом сошелся
с лакеем покойного отца вашего (который тогда еще был в живых) Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, глупой шутке, то есть зверской шутке,
подлой шутке — взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой собаке, из таких, которые
с голодухи кусок, не жуя, глотают, и посмотреть, что из этого выйдет.
— Одного тебя, да еще одну «
подлую», в которую влюбился, да
с тем и пропал.
— Стой, Ракитка! — вскочила вдруг Грушенька, — молчите вы оба. Теперь я все скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд берет, потому что я злая, а не добрая, — вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому, что ты лжешь. Была такая
подлая мысль, что хотела его проглотить, а теперь ты лжешь, теперь вовсе не то… и чтоб я тебя больше совсем не слыхала, Ракитка! — Все это Грушенька проговорила
с необыкновенным волнением.
Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что
с ней делается, бьет себя в
подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана!
— Ишь ведь! Но отвечай, отвечай, я настаиваю:
с чего именно, чем именно я мог вселить тогда в твою
подлую душу такое низкое для меня подозрение?
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое
подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят…
с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
— То-то и есть, что в уме… и в
подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он
с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
По мере того как война забывалась, патриотизм этот утихал и выродился наконец,
с одной стороны, в
подлую, циническую лесть «Северной пчелы»,
с другой — в пошлый загоскинский патриотизм, называющий Шую — Манчестером, Шебуева — Рафаэлем, хвастающий штыками и пространством от льдов Торнео до гор Тавриды…
Зверь, бешеная собака, когда кусается, делает серьезный вид, поджимает хвост, а этот юродивый вельможа, аристократ, да притом
с славой доброго человека… не постыдился этой
подлой шутки.
Хозяйка дома
с внутренней горестью смотрела на
подлые вкусы своего мужа и уступала им так, как Людовик-Филипп в начале своего царствования, снисходя к своим избирателям, приглашал на балы в Тюльери целые rez-de-chaussée [нижние этажи (фр.).] подтяжечных мастеров, москательных лавочников, башмачников и других почтенных граждан.
— Цыц, язва долгоязычная! — крикнула она. — Смотрите, какая многострадальная выискалась. Да не ты ли,
подлая, завсегда проповедуешь: от господ, мол, всякую рану следует
с благодарностью принять! — а тут, на-тко, обрадовалась! За что же ты венцы-то небесные будешь получать, ежели господин не смеет, как ему надобно, тебя повернуть? задаром? Вот возьму выдам тебя замуж за Ваську-дурака, да и продам
с акциона! получай венцы небесные!
Это говорил Алемпиев собеседник. При этих словах во мне совершилось нечто постыдное. Я мгновенно забыл о девочке и
с поднятыми кулаками,
с словами: «Молчать,
подлый холуй!» — бросился к старику. Я не помню, чтобы со мной случался когда-либо такой припадок гнева и чтобы он выражался в таких формах, но очевидно, что крепостная практика уже свила во мне прочное гнездо и ожидала только случая, чтобы всплыть наружу.
Чай Николай Абрамыч пил
с ромом, по особой, как он выражался, савельцевской, системе. Сначала нальет три четверти стакана чаю, а остальное дольет ромом; затем, отпивая глоток за глотком, он
подливал такое же количество рому, так что под конец оказывался уже голый ямайский напиток. Напившись такого чаю, Савельцев обыкновенно впадал в полное бешенство.
Как это он прополз… змей
подлый! — мерещится ей. Да она и сама хороша!
с утра не догадалась распорядиться, чтобы не принимали… Господи! Да что такое случилось? Бывало и в старину, что девушки влюблялись, но все-таки… А тут в одни сутки точно варом дылду сварило! Все было тихо, благородно, и вдруг…
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна, живет
с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется. Боюсь я, что и у ней та же болезнь, что у покойного отца. У Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку к себе возьмет. Живи, скажет,
подлая, одна в кромешном аду!
Я не хочу сказать этим, что сердце мое сделалось очагом любви к человечеству, но несомненно, что
с этих пор обращение мое
с домашней прислугой глубоко изменилось и что
подлая крепостная номенклатура, которая дотоле оскверняла мой язык, исчезла навсегда. Я даже могу
с уверенностью утверждать, что момент этот имел несомненное влияние на весь позднейший склад моего миросозерцания.
Вот за шампанским кончает обед шумная компания… Вскакивает, жестикулирует, убеждает кого-то франт в смокинге,
с брюшком. Набеленная,
с накрашенными губами дама курит папиросу и пускает дым в лицо и
подливает вино в стакан человеку во френче. Ему, видимо, неловко в этой компании, но он в центре внимания. К нему относятся убеждающие жесты жирного франта.
С другой стороны около него трется юркий человек и показывает какие-то бумаги. Обхаживаемый отводит рукой и не глядит, а тот все лезет, лезет…
Во всяком случае лучше среднего директора последующего времени уже потому, что тогда «внутренняя политика»
с ее тайными аттестациями и
подлым политическим сыском еще в такой степени не наполняла школу…
Последний сидел в своей комнате, не показываясь на крики сердитой бабы, а на следующее утро опять появился на подоконнике
с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И мать у него
подлая баба… И что она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе другого мальчика, еще лучше». Он сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И,
с обновленной уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо это — живучая,
подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы
с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной.
Я совершенно искренно и вполне понимая, что говорю, сказал ей, что зарежу вотчима и сам тоже зарежусь. Я думаю, что сделал бы это, во всяком случае попробовал бы. Даже сейчас я вижу эту
подлую длинную ногу,
с ярким кантом вдоль штанины, вижу, как она раскачивается в воздухе и бьет носком в грудь женщины.
— Иду я, ваше благородие, никого не трогаю… — начинает Хрюкин, кашляя в кулак. — Насчет дров
с Митрий Митричем, — и вдруг эта
подлая ни
с того ни
с сего за палец… Вы меня извините, я человек, который работающий… Работа у меня мелкая. Пущай мне заплатят, потому — я этим пальцем, может, неделю не пошевельну… Этого, ваше благородие, и в законе нет, чтоб от твари терпеть… Ежели каждый будет кусаться, то лучше и не жить на свете…
Во время благопотребное, тоже не здесь и не при здешней обстановке, мы встретимся
с этим простодушно-подлым типом нашей цивилизации, а теперь не станем на нем останавливаться и пойдем далее.
— Я бы ее,
подлую, в порошок стерла! Тоже это называется любила! Если ты любишь человека, то тебе все должно быть мило от него. Он в тюрьму, и ты
с ним в тюрьму. Он сделался вором, а ты ему помогай. Он нищий, а ты все-таки
с ним. Что тут особенного, что корка черного хлеба, когда любовь?
Подлая она и
подлая! А я бы, на его месте, бросила бы ее или, вместо того чтобы плакать, такую задала ей взбучку, что она бы целый месяц
с синяками ходила, гадина!
С пеною у́ рта обрыщет
Весь перепуганный полк,
Жертв покрупнее приищет
Остервенившийся волк:
«Франтики!
подлые души!
Впрочем, не то еще было!
И не одни господа,
Сок из народа давила
Подлых подьячих орда,
Что ни чиновник — стяжатель,
С целью добычи в поход
Вышел… а кто неприятель?
Войско, казна и народ!
Всем доставалось исправно.
Стачка, порука кругом:
Смелые грабили явно,
Трусы тащили тайком.
Непроницаемой ночи
Мрак над страною висел…
Видел — имеющий очи
И за отчизну болел.
Стоны рабов заглушая
Лестью да свистом бичей,
Хищников алчная стая
Гибель готовила ей…
— Я полагаю, весьма
подлое, — проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву,
с тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться
с ним, — что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен.
Этот пузан — страшная каналья, грязный, гадкий,
с вычурами и
с разными
подлыми вкусами.
— Нелли, что
с тобой? Нелли, друг мой! — вскрикнул я невольно, но восклицанием моим только
подлил к огню масла.
— А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи
с этими
подлыми людьми,
с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!