Неточные совпадения
Довольно демон ярости
Летал
с мечом карающим
Над русскою землей.
Довольно рабство тяжкое
Одни пути лукавые
Открытыми, влекущими
Держало на Руси!
Над Русью оживающей
Святая песня слышится,
То ангел милосердия,
Незримо пролетающий
Над нею, души
сильныеЗовет на честный путь.
Пир кончился, расходится
Народ. Уснув, осталися
Под ивой наши странники,
И тут же спал Ионушка
Да несколько упившихся
Не в меру мужиков.
Качаясь, Савва
с Гришею
Вели домой родителя
И пели; в чистом воздухе
Над Волгой, как набатные,
Согласные и
сильныеГремели голоса...
Поймал его Пахомушка,
Поднес к огню, разглядывал
И молвил: «Пташка малая,
А ноготок востер!
Дыхну —
с ладони скатишься,
Чихну — в огонь укатишься,
Щелкну — мертва покатишься,
А все ж ты, пташка малая,
Сильнее мужика!
Окрепнут скоро крылышки,
Тю-тю! куда ни вздумаешь,
Туда и полетишь!
Ой ты, пичуга малая!
Отдай свои нам крылышки,
Все царство облетим,
Посмотрим, поразведаем,
Поспросим — и дознаемся:
Кому живется счастливо,
Вольготно на Руси...
Он спал на голой земле и только в
сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал
с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Одни говорили, что она не более как интриганка; которая
с ведома мужа задумала овладеть Грустиловым, чтобы вытеснить из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу
сильную конкуренцию.
По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича; все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала довольно
сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но
с той поры прошло много лет, и ни один градоначальник не позаботился о восстановлении ее.
— Вполне ли они известны? —
с тонкою улыбкой вмешался Сергей Иванович. — Теперь признано, что настоящее образование может быть только чисто классическое; но мы видим ожесточенные споры той и другой стороны, и нельзя отрицать, чтоб и противный лагерь не имел
сильных доводов в свою пользу.
Одно привычное чувство влекло его к тому, чтобы снять
с себя и на нее перенести вину; другое чувство, более
сильное, влекло к тому, чтобы скорее, как можно скорее, не давая увеличиться происшедшему разрыву, загладить его.
Само собою разумеется, что он не говорил ни
с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и в самых
сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была
сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из своего сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал любви к ней, он знал, что связь его
с ней не может быть разорвана.
Кити познакомилась и
с г-жою Шталь, и знакомство это вместе
с дружбою к Вареньке не только имело на неё
сильное влияние, но утешало ее в ее горе.
При этих словах глаза братьев встретились, и Левин, несмотря на всегдашнее и теперь особенно
сильное в нем желание быть в дружеских и, главное, простых отношениях
с братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на него. Он опустил глаза и не знал, что сказать.
— Ну вот, Кити, твоё
сильное желание познакомиться
с М-llе…
«Боже мой, что я сделал! Господи Боже мой! Помоги мне, научи меня», говорил Левин, молясь и вместе
с тем чувствуя потребность
сильного движения, разбегаясь и выписывая внешние и внутренние круги.
— Я не высказываю своего мнения о том и другом образовании, —
с улыбкой снисхождения, как к ребенку, сказал Сергей Иванович, подставляя свой стакан, — я только говорю, что обе стороны имеют
сильные доводы, — продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. — Я классик по образованию, но в споре этом я лично не могу найти своего места. Я не вижу ясных доводов, почему классическим наукам дано преимущество пред реальными.
Теперь, когда он не мешал ей, она знала, что делать, и, не глядя себе под ноги и
с досадой спотыкаясь по высоким кочкам и попадая в воду, но справляясь гибкими,
сильными ногами, начала круг, который всё должен был объяснить ей.
Несмотря на испытываемое им чувство гордости и как бы возврата молодости, когда любимая дочь шла
с ним под руку, ему теперь как будто неловко и совестно было за свою
сильную походку, за свои крупные, облитые жиром члены. Он испытывал почти чувство человека неодетого в обществе.
Он не слыхал звука выстрела, но
сильный удар в грудь сбил его
с ног.
Она видела, как он подходил к беседке, то снисходительно отвечая на заискивающие поклоны, то дружелюбно, рассеянно здороваясь
с равными, то старательно выжидая взгляда
сильных мира и снимая свою круглую, большую шляпу, нажимавшую кончики его ушей.
Он сразу перенесся в то чувство, которое руководило им, которое было связано
с этими мыслями, и нашел в душе своей это чувство еще более
сильным и определенным, чем прежде.
В чувстве его к ней теперь не было ничего таинственного, и потому красота ее, хотя и
сильнее, чем прежде, привлекала его, вместе
с тем теперь оскорбляла его.
Он стоял пред ней
с страшно блестевшими из-под насупленных бровей глазами и прижимал к груди
сильные руки, как будто напрягая все силы свои, чтобы удержать себя. Выражение лица его было бы сурово и даже жестоко, если б оно вместе
с тем не выражало страдания, которое трогало ее. Скулы его тряслись, и голос обрывался.
Левина уже не поражало теперь, как в первое время его жизни в Москве, что для переезда
с Воздвиженки на Сивцев Вражек нужно было запрягать в тяжелую карету пару
сильных лошадей, провезти эту карету по снежному месиву четверть версты и стоять там четыре часа, заплатив за это пять рублей. Теперь уже это казалось ему натурально.
Она чувствовала, что то положение в свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся
с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет
сильнее самой себя.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет! Скажу правду. Да
с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его
сильную и робкую фигуру
с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
Для других, она знала, он не представлялся жалким; напротив, когда Кити в обществе смотрела на него, как иногда смотрят на любимого человека, стараясь видеть его как будто чужого, чтоб определить себе то впечатление, которое он производит на других, она видела, со страхом даже для своей ревности, что он не только не жалок, но очень привлекателен своею порядочностью, несколько старомодною, застенчивою вежливостью
с женщинами, своею
сильною фигурой и особенным, как ей казалось, выразительным лицом.
Кити, как всегда, больно было на два дня расставаться
с мужем; но, увидав его оживленную фигуру, казавшуюся особенно большою и
сильною в охотничьих сапогах и белой блузе, и какое-то непонятное ей сияние охотничьего возбуждения, она из-за его радости забыла свое огорчение и весело простилась
с ним.
Листок в ее руке задрожал еще
сильнее, но она не спускала
с него глаз, чтобы видеть, как он примет это. Он побледнел, хотел что-то сказать, но остановился, выпустил ее руку и опустил голову. «Да, он понял всё значение этого события», подумала она и благодарно пожала ему руку.
Он проходил целый день и принес только три штуки, но зато принес, как и всегда
с охоты, отличный аппетит, отличное расположение духа и то возбужденное умственное состояние, которым всегда сопровождалось у него
сильное физическое движение.
Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг
сильный удар сзади,
с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо перенести и утишить боль.
Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела
сильнее и
сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. «И ты, изгнанница, — думал я, — плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который
с криком бьется о решетку железной своей клетки».
Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь
с такою уверенностью,
с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного
сильнее, я бы непременно свалился
с утеса.
Признаюсь, я имею
сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто
с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.
Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в
сильном волнении. Но борьба совести
с самолюбием была непродолжительна. Драгунский капитан, сидевший возле него, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал мне, не поднимая глаз...
Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? — оттого ли что я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это — магнетическое влияние
сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину
с упорным характером?
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он
сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый,
с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье
с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
В довершение хорошего, портной в это время принес <платье>. <Чичиков> получил желанье
сильное посмотреть на самого себя в новом фраке наваринского пламени
с дымом.
Таков уже русский человек: страсть
сильная зазнаться
с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, и шапочное знакомство
с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и
с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от
сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
— Я, признаюсь, тоже, — произнесла не без удивления просто приятная дама и почувствовала тут же
сильное желание узнать, что бы такое могло здесь скрываться. Она даже произнесла
с расстановкой: — А что ж, вы полагаете, здесь скрывается?
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит — и сердце в ней
Забилось чаще и
сильней.
— Ну, так и быть! — сказал я в
сильном нетерпении,
с досадой сунул стихи под подушку и побежал примеривать московское платье.
Проспав эту ночь крепко и спокойно, как всегда бывает после
сильного огорчения, я проснулся
с высохнувшими слезами и успокоившимися нервами.
Сильный западный ветер поднимал столбами пыль
с дорог и полей, гнул макушки высоких лип и берез сада и далеко относил падавшие желтые листья.
И я написал последний стих. Потом в спальне я прочел вслух все свое сочинение
с чувством и жестами. Были стихи совершенно без размера, но я не останавливался на них; последний же еще
сильнее и неприятнее поразил меня. Я сел на кровать и задумался…
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот
сильный тяжелый запах, который, смешиваясь
с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было
сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца
с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли будет дорога?
Я
с сильным нетерпением следил за всеми признаками, доказывавшими близость обеда.
Войдя в кабинет
с записками в руке и
с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он начал говорить тем же трогательным голосом и
с теми же чувствительными интонациями,
с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало
сильнее всего на него самого; так что, дойдя до того места, в котором он говорил: «как ни грустно мне будет расстаться
с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
Тщеславие есть чувство самое несообразное
с истинною горестью, и вместе
с тем чувство это так крепко привито к натуре человека, что очень редко даже самое
сильное горе изгоняет его.