Неточные совпадения
Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром, в 8
часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она будет иметь в
руках деньги, которые даст швейцару и лакею,
с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.
Кити держала ее за
руку и
с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12
часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
С рукой мертвеца в своей
руке он сидел полчаса,
час, еще
час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал
руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал...
То минуты, — те минуты, когда она призывала его к себе, и он держал ее за потную, то сжимающую
с необыкновенною силою, то отталкивающую его
руку, — казались ему
часами, то
часы казались ему минутами.
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж
с нею измучились порядком. Около десяти
часов вечера она пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за
руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
Потом в ту же минуту приступил к делу: перед шкатулкой потер
руки с таким же удовольствием, как потирает их выехавший на следствие неподкупный земский суд, подходящий к закуске, и тот же
час вынул из нее бумаги.
С четверть
часа держал он обеими
руками руку Чичикова и нагрел ее страшно.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более
часу он все думал об этом, наконец, расставив
руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве
с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте.
Что делали там Петрушка
с Селифаном, бог их ведает, но вышли они оттуда через
час, взявшись за
руки, сохраняя совершенное молчание, оказывая друг другу большое внимание и предостерегая взаимно от всяких углов.
Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский не хотел
Пред поединком Ольгу видеть,
На солнце, на
часы смотрел,
Махнул
рукою напоследок —
И очутился у соседок.
Он думал Оленьку смутить,
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Оленька
с крыльца,
Подобна ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно та же, как была.
Она его не подымает
И, не сводя
с него очей,
От жадных уст не отымает
Бесчувственной
руки своей…
О чем теперь ее мечтанье?
Проходит долгое молчанье,
И тихо наконец она:
«Довольно; встаньте. Я должна
Вам объясниться откровенно.
Онегин, помните ль тот
час,
Когда в саду, в аллее нас
Судьба свела, и так смиренно
Урок ваш выслушала я?
Сегодня очередь моя.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в
руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки
с плачем обнялись,
И восклицанья полились.
Час от
часу плененный боле
Красами Ольги молодой,
Владимир сладостной неволе
Предался полною душой.
Он вечно
с ней. В ее покое
Они сидят в потемках двое;
Они в саду,
рука с рукой,
Гуляют утренней порой;
И что ж? Любовью упоенный,
В смятенье нежного стыда,
Он только смеет иногда,
Улыбкой Ольги ободренный,
Развитым локоном играть
Иль край одежды целовать.
Он сидит подле столика, на котором стоит кружок
с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной
руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат
часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке.
— Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала на кресле, и чулок вывалился у меня из
рук. Только слышу я сквозь сон —
часу этак в первом, — что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы в три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала и закрыла лицо
руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что
с вами?»
Пантен, крича как на пожаре, вывел «Секрет» из ветра; судно остановилось, между тем как от крейсера помчался паровой катер
с командой и лейтенантом в белых перчатках; лейтенант, ступив на палубу корабля, изумленно оглянулся и прошел
с Грэем в каюту, откуда через
час отправился, странно махнув
рукой и улыбаясь, словно получил чин, обратно к синему крейсеру.
— Я видел, видел! — кричал и подтверждал Лебезятников, — и хоть это против моих убеждений, но я готов сей же
час принять в суде какую угодно присягу, потому что я видел, как вы ей тихонько подсунули! Только я-то, дурак, подумал, что вы из благодеяния подсунули! В дверях, прощаясь
с нею, когда она повернулась и когда вы ей жали одной
рукой руку, другою, левой, вы и положили ей тихонько в карман бумажку. Я видел! Видел!
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая
руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там
часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он
с добродушнейшим видом.
А Базаров,
часа два спустя, вернулся к себе в спальню
с мокрыми от росы сапогами, взъерошенный и угрюмый. Он застал Аркадия за письменным столом,
с книгой в
руках, в застегнутом доверху сюртуке.
Час спустя Павел Петрович уже лежал в постели
с искусно забинтованною ногой. Весь дом переполошился; Фенечке сделалось дурно. Николай Петрович втихомолку ломал себе
руки, а Павел Петрович смеялся, шутил, особенно
с Базаровым; надел тонкую батистовую рубашку, щегольскую утреннюю курточку и феску, не позволил опускать шторы окон и забавно жаловался на необходимость воздержаться от пищи.
Несколько
часов ходьбы по улицам дали себя знать, — Самгин уже спал, когда Анфимьевна принесла стакан чаю. Его разбудила Варвара, дергая за
руку с такой силой, точно желала сбросить на пол.
Мелькнул Иван Дронов
с золотыми
часами в
руке и
с головой, блестевшей, точно хорошо вычищенный ботинок, он бежал куда-то, раскачивая
часы на цепочке, раскрыв рот.
Помимо добротной красоты слов было в этом голосе что-то нечеловечески ласковое и мудрое, магическая сила, заставившая Самгина оцепенеть
с часами в
руке.
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался
с Климом рассеянно и как
с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие
часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув
руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
— Вероятно, то, что думает. — Дронов сунул
часы в карман жилета,
руки — в карманы брюк. — Тебе хочется знать, как она со мной?
С глазу на глаз она не удостоила побеседовать. Рекомендовала меня своим как-то так: человек не совсем плохой, но совершенно бестолковый. Это очень понравилось ведьмину сыну, он чуть не задохнулся от хохота.
Через
час Самгин шагал рядом
с ним по панели, а среди улицы за гробом шла Алина под
руку с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске на сизых щеках,
с толстой палкой в
руке, очень потертый; рядом
с ним шагал, сунув
руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе.
Вошел доктор Любомудров
с часами в
руках, посмотрел на стенные
часы и заявил...
Нельзя было понять, почему Спивак всегда подчеркивает Инокова, почему мать и Варавка явно симпатизируют ему, а Лидия
часами беседует
с ним в саду и дружелюбно улыбается? Вот и сейчас улыбается, стоя у окна пред Иноковым, присевшим на подоконник
с папиросой в
руке.
«Я попал в анекдот, в водевиль», — сообразил Самгин. И,
с огорчением глядя в ласковые глаза, на высокий бюст Лиз, заявил, что он, к сожалению, через
час уезжает в Швейцарию. Лиз выпустила его
руку, говоря
с явной досадой...
Варвара явилась после одиннадцати
часов. Он услышал ее шаги на лестнице и сам отпер дверь пред нею, а когда она, не раздеваясь, не сказав ни слова, прошла в свою комнату, он, видя, как неверно она шагает, как ее
руки ловят воздух,
с минуту стоял в прихожей, чувствуя себя оскорбленным.
Он смотрел на маленького в сравнении
с ним царя и таких же небольших министров, озабоченно оттопырив губы, спрятав глаза под буграми бровей, смотрел на них и на золотые
часы, таявшие в
руке его.
Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую, в кухню; не то так по целым
часам, скрестив
руки на груди, стоял у ворот и
с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
— Вот еще что выдумал,
с холода! — заголосил Тарантьев. — Ну, ну, бери
руку, коли дают! Скоро двенадцать
часов, а он валяется!
Через четверть
часа Захар отворил дверь подносом, который держал в обеих
руках, и, войдя в комнату, хотел ногой притворить дверь, но промахнулся и ударил по пустому месту: рюмка упала, а вместе
с ней еще пробка
с графина и булка.
Другой сидит по целым
часам у ворот, в картузе, и в мирном бездействии смотрит на канаву
с крапивой и на забор на противоположной стороне. Давно уж мнет носовой платок в
руках — и все не решается высморкаться: лень.
Райский тоже, увидя свою комнату, следя за бабушкой, как она чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала, в котором
часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала
рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела поставить графин
с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
Подумал, подумал и лег головой на
руки, обдумывая продолжение. Прошло
с четверть
часа, глаза у него стали мигать чаще. Его клонил сон.
— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся
с вами иначе, лучше, как брат
с сестрой, а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув
рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять
часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти
с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
Он взглянул на
часы, сказал, что через
час уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор, взял свой бич
с серебряной рукояткой, накинул на
руку макинтош и пошел за Верой в аллею.
Вера
с семи
часов вечера сидела в бездействии, сначала в сумерках, потом при слабом огне одной свечи; облокотясь на стол и положив на
руку голову, другой
рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги, в которую не смотрела.
Это был подарок Райского:
часы,
с эмалевой доской,
с ее шифром,
с цепочкой. Она взглянула на них большими глазами, потом окинула взглядом прочие подарки, поглядела по стенам, увешанным гирляндами и цветами, — и вдруг опустилась на стул, закрыла глаза
руками и залилась целым дождем горячих слез.
Но когда настал
час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только
с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее
рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Давно смерклось, и Петр принес свечи. Он постоял надо мной и спросил, кушал ли я. Я только махнул
рукой. Однако спустя
час он принес мне чаю, и я
с жадностью выпил большую чашку. Потом я осведомился, который
час. Было половина девятого, и я даже не удивился, что сижу уже пять
часов.
А назавтра поутру, еще
с восьми
часов, вы изволили отправиться в Серпухов: вы тогда только что продали ваше тульское имение, для расплаты
с кредиторами, но все-таки у вас оставался в
руках аппетитный куш, вот почему вы и в Москву тогда пожаловали, в которую не могли до того времени заглянуть, боясь кредиторов; и вот один только этот серпуховский грубиян, один из всех кредиторов, не соглашался взять половину долга вместо всего.
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня и вот этого самого
часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот шли
с тобой оба
рука в
руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
— Да нельзя, нельзя, дурачок! То-то вот и есть! Ах, что делать! Ах, тошно мне! — заметалась она опять, захватив, однако,
рукою плед. — Э-эх, кабы ты раньше четырьмя
часами пришел, а теперь — восьмой, и она еще давеча к Пелищевым обедать отправилась, а потом
с ними в оперу.
Зачем употреблять вам все
руки на возделывание риса? употребите их на добывание металлов, а рису вам привезут
с Зондских островов — и вы будете богаче…» — «Да, — прервал Кавадзи, вдруг подняв свои широкие веки, — хорошо, если б иностранцы возили рыбу, стекло да рис и тому подобные необходимые предметы; а как они будут возить вон этакие
часы, какие вы вчера подарили мне, на которые у нас глаза разбежались, так ведь японцы вам отдадут последнее…» А ему подарили прекрасные столовые астрономические
часы, где кроме обыкновенного циферблата обозначены перемены луны и вставлены два термометра.
— Мы и то
с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу ослобонят. Тоже, сказывали, бывает. Еще и денег надают, под какой
час попадешь, — тотчас же начала своим певучим голосом сторожиха. — Ан, вот оно что. Видно, сгад наш не в
руку. Господь, видно, свое, касатка, — не умолкая вела она свою ласковую и благозвучную речь.
Час, который Привалову пришлось провести
с глазу на глаз
с Агриппиной Филипьевной, показался ему бесконечно длинным, и он хотел уже прощаться, когда в передней послышался торопливый звонок. Привалов вздрогнул и слегка смутился: у него точно что оборвалось внутри… Без сомнения, это была она, это были ее шаги. Антонида Ивановна сделала удивленное лицо, застав Привалова в будуаре maman, лениво протянула ему свою
руку и усталым движением опустилась в угол дивана.
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть не встал утром
с пяти
часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под
руку.