Неточные совпадения
Кити стояла
с засученными рукавами у ванны над полоскавшимся
в ней
ребенком и, заслышав шаги мужа, повернув к нему лицо, улыбкой звала его к себе. Одною
рукою она поддерживала под голову плавающего на спине и корячившего ножонки пухлого
ребенка, другою она, равномерно напрягая мускул, выжимала на него губку.
Когда уже половина
детей были одеты, к купальне подошли и робко остановились нарядные бабы, ходившие за сныткой и молочником. Матрена Филимоновна кликнула одну, чтобы дать ей высушить уроненную
в воду простыню и рубашку, и Дарья Александровна разговорилась
с бабами. Бабы, сначала смеявшиеся
в руку и не понимавшие вопроса, скоро осмелились и разговорились, тотчас же подкупив Дарью Александровну искренним любованьем
детьми, которое они выказывали.
Левин не сел
в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и
детей, он увидал, что Васенька Весловский
с особенно ласковым и галантным видом целует
руку Кити.
И всё это сделала Анна, и взяла ее на
руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее свежую щечку и оголенные локотки; но при виде этого
ребенка ей еще яснее было, что то чувство, которое она испытывала к нему, было даже не любовь
в сравнении
с тем, что она чувствовала к Сереже.
Вернувшись
в начале июня
в деревню, он вернулся и к своим обычным занятиям. Хозяйство сельское, отношения
с мужиками и соседями, домашнее хозяйство, дела сестры и брата, которые были у него на
руках, отношения
с женою, родными, заботы о
ребенке, новая пчелиная охота, которою он увлекся
с нынешней весны, занимали всё его время.
В особенности
дети, шедшие
в школу, голуби сизые, слетевшие
с крыши на тротуар, и сайки, посыпанные мукой, которые выставила невидимая
рука, тронули его.
— Знаете ли, Петр Петрович? отдайте мне на
руки это —
детей, дела; оставьте и семью вашу, и
детей: я их приберегу. Ведь обстоятельства ваши таковы, что вы
в моих
руках; ведь дело идет к тому, чтобы умирать
с голоду. Тут уже на все нужно решаться. Знаете ли вы Ивана Потапыча?
Маленькая горенка
с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке,
с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда
ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Но вот багряною
рукоюЗаря от утренних долин
Выводит
с солнцем за собою
Веселый праздник именин.
С утра дом Лариной гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались
в возках,
В кибитках,
в бричках и
в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач
детей.
И вот ввели
в семью чужую…
Да ты не слушаешь меня…» —
«Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!..» —
«
Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси…
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь…» — «Я не больна:
Я… знаешь, няня… влюблена».
«
Дитя мое, Господь
с тобою!» —
И няня девушку
с мольбой
Крестила дряхлою
рукой.
Дворовые мужчины,
в сюртуках, кафтанах, рубашках, без шапок, женщины,
в затрапезах, полосатых платках,
с детьми на
руках, и босоногие ребятишки стояли около крыльца, посматривали на экипажи и разговаривали между собой.
Войдя
в кабинет
с записками
в руке и
с приготовленной речью
в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все несправедливости, претерпенные им
в нашем доме; но когда он начал говорить тем же трогательным голосом и
с теми же чувствительными интонациями,
с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого; так что, дойдя до того места,
в котором он говорил: «как ни грустно мне будет расстаться
с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
А между тем верный товарищ стоял пред ним, бранясь и рассыпая без счету жестокие укорительные слова и упреки. Наконец схватил он его за ноги и
руки, спеленал, как
ребенка, поправил все перевязки, увернул его
в воловью кожу, увязал
в лубки и, прикрепивши веревками к седлу, помчался вновь
с ним
в дорогу.
— Эк ведь комиссия! Ну, уж комиссия же
с вами, — вскричал Порфирий
с совершенно веселым, лукавым и нисколько не встревоженным видом. — Да и к чему вам знать, к чему вам так много знать, коли вас еще и не начинали беспокоить нисколько! Ведь вы как
ребенок: дай да подай огонь
в руки! И зачем вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так к нам напрашиваетесь, из каких причин? А? хе-хе-хе!
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала
в отчаянии бедная женщина, — и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая
руки, она указывала на
детей). О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты
с ним пил? Ты тоже
с ним пил! Вон!
Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда
с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед
руку,
с совершенно детским испугом
в лице, точь-в-точь как маленькие
дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся заплакать.
Отцы и матери! вам басни сей урок.
Я рассказал её не
детям в извиненье:
К родителям
в них непочтенье
И нелюбовь — всегда порок;
Но если выросли они
в разлуке
с вами,
И вы их вверили наёмничьим
рукам:
Не вы ли виноваты сами,
Что
в старости от них утехи мало вам?
И
в самом деле, есть ли на свете что-нибудь пленительнее молодой красивой матери
с здоровым
ребенком на
руках?
— Н… нет, — произнес
с запинкой Николай Петрович и потер себе лоб. — Надо было прежде… Здравствуй, пузырь, — проговорил он
с внезапным оживлением и, приблизившись к
ребенку, поцеловал его
в щеку; потом он нагнулся немного и приложил губы к Фенечкиной
руке, белевшей, как молоко, на красной рубашечке Мити.
Затиснутый
в щель между гор, каменный, серый Тифлис,
с его бесчисленными балконами, которые прилеплены к домам как бы
руками детей и похожи на птичьи клетки; мутная, бешеная Кура; церкви суровой архитектуры — все это не понравилось Самгину.
Спивак
в белом капоте,
с ребенком на
руках, была похожа на Мадонну
с картины сентиментального художника Боденгаузена, репродукции
с этой модной картины торчали
в окнах всех писчебумажных магазинов города. Круглое лицо ее грустно, она озабоченно покусывала губы.
Как-то поздним вечером Люба, взволнованно вбежав
с улицы на двор, где шумно играли
дети, остановилась и, высоко подняв
руку, крикнула
в небо...
Туробоев присел ко крыльцу церковно-приходской школы, только что выстроенной, еще без рам
в окнах. На ступенях крыльца копошилась, кричала и плакала куча
детей, двух — и трехлеток, управляла этой живой кучей грязненьких, золотушных тел сероглазая, горбатенькая девочка-подросток, управляла, негромко покрикивая, действуя
руками и ногами. На верхней ступени, широко расставив синие ноги
в огромных узлах вен, дышала со свистом слепая старуха,
с багровым, раздутым лицом.
Как там отец его, дед,
дети, внучата и гости сидели или лежали
в ленивом покое, зная, что есть
в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные
руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь
с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное
в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов
в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не
с ленью, не
с грубостью, не грязными
руками Захара, а
с бодрым и кротким взглядом,
с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми
руками и
с голыми локтями.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец,
в избу и готовился схватить похитителя своей ноги,
ребенок не выдерживал: он
с трепетом и визгом бросался на
руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не
в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Ольга
в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны
в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных
рук, как у пятилетнего
ребенка,
с пальцами
в виде винограда.
И бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский
с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой,
в локонах,
с розовыми лентами на шляпке и на груди, значительно открытой, и
в ботинке пятилетнего
ребенка, так что кровь от этого прилила ей
в голову. Перчатки были новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что были меньше
руки.
Райский пошел к избушке, и только перелез через плетень, как навстречу ему помчались две шавки
с яростным лаем.
В дверях избушки показалась,
с ребенком на
руках, здоровая, молодая,
с загорелыми голыми
руками и босиком баба.
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все
с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто
в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая
руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь
в другую…
в мое
дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором,
в толпе народа, исповедала свой грех!
Всего обиднее и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается
с каким-нибудь вертопрахом из окна — и кто же? внучка, дочь ее, ее милое
дитя, вверенное ей матерью: ужас, ужас! Даже
руки и ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая, что это от нерв,
в которые она не верила.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще
ребенком, приходила
с твоей мамой
в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше:
в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез
в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается
в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой
руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь
в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и
с последней нотой обморок!
Дожидалось и несколько женщин
с грудными
детьми, и между ними была и та худая женщина, которая легко держала на
руке бескровного ребеночка
в скуфеечке из лоскутиков.
Теперь же мы или ужасаемся, или притворяемся, что ужасаемся, сами, напротив, смакуем зрелище как любители ощущений сильных, эксцентрических, шевелящих нашу цинически-ленивую праздность, или, наконец, как малые
дети, отмахиваем от себя
руками страшные призраки и прячем голову
в подушку, пока пройдет страшное видение,
с тем чтобы потом тотчас же забыть его
в веселии и играх.
И, вымолвив это «жалкое» слово, Грушенька вдруг не выдержала, не докончила, закрыла лицо
руками, бросилась на диван
в подушки и зарыдала как малое
дитя. Алеша встал
с места и подошел к Ракитину.
—
С прохожим мещанином сбежала, — произнес он
с жестокой улыбкой. Девочка потупилась;
ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке. — На, дай ему, — проговорил Бирюк, сунув ей
в руку запачканный рожок. — Вот и его бросила, — продолжал он вполголоса, указывая на
ребенка. Он подошел к двери, остановился и обернулся.
Из уцелевших бревен на скорую
руку сколотили избенку, покрыли ее барочным тесом, купленным лет за десять для построения павильона на готический манер, и поселили
в ней садовника Митрофана
с женой Аксиньей и семью
детьми.
Иман еще не замерз и только по краям имел забереги. На другом берегу, как раз против того места, где мы стояли, копошились какие-то маленькие люди. Это оказались удэгейские
дети. Немного дальше,
в тальниках, виднелась юрта и около нее амбар на сваях. Дерсу крикнул ребятишкам, чтобы они подали лодку. Мальчики испуганно посмотрели
в нашу сторону и убежали. Вслед за тем из юрты вышел мужчина
с ружьем
в руках. Он перекинулся
с Дерсу несколькими словами и затем переехал
в лодке на нашу сторону.
Видя, впрочем, что дело мало подвигается, он дал ей почувствовать, что судьба ее
детей в его
руках и что без него она их не поместит на казенный счет, а что он,
с своей стороны, хлопотать не будет, если она не переменит
с ним своего холодного обращения.
Мы вообще знаем Европу школьно, литературно, то есть мы не знаем ее, а судим à livre ouvert, [Здесь:
с первого взгляда (фр.).] по книжкам и картинкам, так, как
дети судят по «Orbis pictus» о настоящем мире, воображая, что все женщины на Сандвичевых островах держат
руки над головой
с какими-то бубнами и что где есть голый негр, там непременно,
в пяти шагах от него, стоит лев
с растрепанной гривой или тигр
с злыми глазами.
— Если бы не семья, не
дети, — говорил он мне, прощаясь, — я вырвался бы из России и пошел бы по миру;
с моим Владимирским крестом на шее спокойно протягивал бы я прохожим
руку, которую жал император Александр, — рассказывая им мой проект и судьбу художника
в России.
Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена старушка няня, она одна просто и наивно любила
ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это вы, моя барышня, такие печальные?» Девочка бросалась к ней на шею и горько плакала, и старушка, заливаясь слезами и качая головой, уходила
с подсвечником
в руке.
Горничная жены пензенского жандармского полковника несла чайник, полный кипятком;
дитя ее барыни, бежавши, наткнулся на горничную, и та пролила кипяток;
ребенок был обварен. Барыня, чтоб отомстить той же монетой, велела привести
ребенка горничной и обварила ему
руку из самовара… Губернатор Панчулидзев, узнав об этом чудовищном происшествии, душевно жалел, что находится
в деликатном отношении
с жандармским полковником и что, вследствие этого, считает неприличным начать дело, которое могут счесть за личность!
Старик, исхудалый и почернелый, лежал
в мундире на столе, насупив брови, будто сердился на меня; мы положили его
в гроб, а через два дня опустили
в могилу.
С похорон мы воротились
в дом покойника;
дети в черных платьицах, обшитых плерезами, жались
в углу, больше удивленные и испуганные, чем огорченные; они шептались между собой и ходили на цыпочках. Не говоря ни одного слова, сидела Р., положив голову на
руку, как будто что-то обдумывая.
…Тихо проходил я иногда мимо его кабинета, когда он, сидя
в глубоких креслах, жестких и неловких, окруженный своими собачонками, один-одинехонек играл
с моим трехлетним сыном. Казалось, сжавшиеся
руки и окоченевшие нервы старика распускались при виде
ребенка, и он отдыхал от беспрерывной тревоги, борьбы и досады,
в которой поддерживал себя, дотрагиваясь умирающей
рукой до колыбели.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям;
в последний раз он виделся
с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая
рукою нос,
с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования,
детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
К концу обеда дедушка слегка совеет и даже начинает дремать. Но вот пирожное съедено, стулья
с шумом отодвигаются. Дедушка, выполнивши обряд послеобеденного целованья (матушка и все
дети подходят к его
руке), отправляется
в свою комнату и укладывается на отдых.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при
детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке
в книжке видел),
в серо-пепельном хитоне,
с простертыми вперед
руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев,
с зияющими впадинами вместо глаз и
с вьющимися на голове змеями вместо волос.
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила, что от старших
детей остались книжки, тетрадки, а
в том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку и, усадив меня за стол
в смежной комнате
с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать
в руках перо.
Никаким подобным преимуществом не пользуются
дети. Они чужды всякого участия
в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной
руки и не знают, что эта
рука сделает
с ними. Поведет ли она их к торжеству или к гибели; укрепит ли их настолько, чтобы они могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их
в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они не отдают себе отчета
в том, действительно ли это знания, а не бесполезности…
Марья Маревна вошла
в роскошную княжескую гостиную, шурша новым ситцевым платьем и держа за
руки обоих
детей. Мишанка, завидев Селину Архиповну, тотчас же подбежал к ней и поцеловал ручку; но Мисанка, красный как рак, уцепился за юбку материнского платья и
с вызывающею закоснелостью оглядывал незнакомую обстановку.