Неточные совпадения
Алексей Александрович погладил рукой по волосам
сына, ответил на вопрос гувернантки о здоровье жены и спросил о том, что сказал
доктор о baby [ребенке.].
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему
доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них
сыном и братом.
—
Доктор от Анны Сергеевны Одинцовой, — сказал он, наклоняясь к самому уху своего
сына, — и она сама здесь.
Там были дети легкой жизни —
сыновья торговцев из уездов, инженеров,
докторов с заводов — аристократы.
К Елизавете Спивак
доктор относился, точно к дочери, говорил ей — ты, она заведовала его хозяйством. Самгин догадывался, что она — секретарствует в местном комитете и вообще играет большую роль. Узнал, что Саша, нянька ее
сына, племянница Дунаева, что Дунаев служит машинистом на бочарной фабрике Трешера, а его мрачный товарищ Вараксин — весовщиком на товарной станции.
Он стоял в первом ряду тринадцати человек, между толстым
сыном уездного предводителя дворянства и племянником
доктора Любомудрова, очень высоким и уже усатым.
Вверху стола сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны,
доктор, с другой — гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны — miss Редер, гувернантка маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка; с правой, напротив — брат Мисси, единственный
сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов, оставалась в городе, еще студент-репетитор; потом слева — Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив — Михаил Сергеевич или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле нее нетронутый прибор.
Нехлюдов, не желая встречаться с тем, чтоб опять прощаться, остановился, не доходя до двери станции, ожидая прохождения всего шествия. Княгиня с
сыном, Мисси,
доктор и горничная проследовали вперед, старый же князь остановился позади с свояченицей, и Нехлюдов, не подходя близко, слышал только отрывочные французские фразы их разговора. Одна из этих фраз, произнесенная князем, запала, как это часто бывает, почему-то в память Нехлюдову, со всеми интонациями и звуками голоса.
— «Не жилец он на свете, ваш
сын, — промолвил
доктор матушке, когда провожала она его до крыльца, — он от болезни впадает в помешательство».
О таких случаях, как
доктор, кладущий в околодок сапожника под видом больного, чтобы тот шил для его
сына сапоги, или чиновник, записывающий к себе в прислуги модистку, которая шьет даром на его жену и детей, — о таких случаях говорят здесь как о печальных исключениях.]
Доктор, у которого я квартировал, живший сам-друг с
сыном, имел повара, дворника, кухарку и горничную.
Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за
доктором, а сам вместе с дочерью,
сыном, Бурдовским и генералом остался у постели больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты и провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово, в решительном вдохновении...
Тогда он взял с собою
сына и целых три года проскитался по России от одного
доктора к другому, беспрестанно переезжая из города в город и приводя в отчаяние врачей,
сына, прислугу своим малодушием и нетерпением.
Это были: старушка Мертваго и двое ее
сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое
сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день;
доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
— Прежде мы солдатчины почти не чувствовали, а теперь даже болезнью от нее не отмолишься. У меня был
сын; даже
доктор ему свидетельство дал, что слаб здоровьем, — не поверили, взяли в полк. И что ж! шесть месяцев его там мучили, увидели, что малый действительно плох, и прислали обратно. А он через месяц умер! — вторит другой немец.
— Постойте, постойте! новый гость, надо и ему дать билет, — и, легко соскочив со стула, взяла меня за обшлаг сюртука. — Пойдемте же, — сказала она, — что вы стоите? Messieurs, [Господа (фр.).] позвольте вас познакомить: это мсьё Вольдемар,
сын нашего соседа. А это, — прибавила она, обращаясь ко мне и указывая поочередно на гостей, — граф Малевский,
доктор Лушин, поэт Майданов, отставной капитан Нирмацкий и Беловзоров, гусар, которого вы уже видели. Прошу любить да жаловать.
Ей страшно захотелось скорее распространить речь Павла, осыпать всю землю словами
сына, и она смотрела в лицо
доктора ожидающими ответа глазами, готовая просить.
Из помещения на Старой площади редакция «Русского слова» вскоре, переменив несколько квартир, переехала на Петровку, в дом
доктора Левинсона, в нижний этаж, где была когда-то редакция арендуемых у императорских театров театральных афиш, содержимая А.А. Левинсоном,
сыном домовладельца.
Очнувшись от беспамятства на третий или четвертый день болезни, старик спросил о
сыне, и
доктора, уже не питавшие никакой надежды на его выздоровление, осторожно предупредили старика об опасной болезни
сына.
— Ивана Селиверстова
сына, — милейший, прелестный мальчик! — воскликнул
доктор и принялся жадно хлебать щи: бывая на следствиях, он никогда почти там ничего не ел, чтобы избежать поклепов в опивании и объедании обывателей.
— Виноват, виноват, забыл! О, вы величайший из
сынов Гиппократа, Семен Иванович! — отвечал Бельтов, накладывая сигары и добродушно улыбаясь
доктору.
Говорят, что в ранней молодости он был очень набожен и готовил себя к духовной карьере и что, кончив в 1863 году курс в гимназии, он намеревался поступить в духовную академию, но будто бы его отец,
доктор медицины и хирург, едко посмеялся над ним и заявил категорически, что не будет считать его своим
сыном, если он пойдет в попы.
— Потеха! — сказал о. Христофор и махнул рукой. — Приезжает ко мне в гости старший
сын мой Гаврила. Он по медицинской части и служит в Черниговской губернии в земских
докторах… Хорошо-с… Я ему и говорю: «Вот, говорю, одышка, то да се… Ты
доктор, лечи отца!» Он сейчас меня раздел, постукал, послушал, разные там штуки… живот помял, потом и говорит: «Вам, папаша, надо, говорит, лечиться сжатым воздухом».
— Послать бы за доктором-то… — нерешительно посоветовал
сын, усаживаясь против него…
Дудукин. Ах, боже мой, она умирает!
Доктора,
доктора! Вы ее
сын. Вы убили ее!
Его высочество посетил одну статс-даму, которую застал в страшном горе: у нее был очень болен маленький
сын, которому не могли помочь тогдашние лучшие
доктора столицы.
Доктор был совершенно убежден в необходимости дозволить свидание матери с
сыном, особенно когда последний знал уже о ее приезде, но не смел этого сделать без разрешения главного надзирателя или директора; он послал записки к обоим.
А тут еще, как нарочно, подвернись другой знакомый нам гимназист,
сын городского
доктора — и начни хвастаться новыми, и не серебряными, а томпаковыми часами [Томпаковые часы — часы с крышкой из томпака, дешевого сплава меди и цинка.], которые подарила ему его бабушка…
Теперь она боялась Мирона,
доктора Яковлева, дочери своей Татьяны и, дико растолстев, целые дни ела. Из-за неё едва не удивился брат. Дети не уважали её. Когда она уговаривала Якова жениться,
сын советовал ей насмешливо...
— Наша, — согласно кричали кожевники, тоже не трезвые, и, встречая ткачей, врагов своих, затевали с ними драки, ударили палкой
доктора Яковлева, бросили в Оку старика аптекаря; Житейкин долго гонялся по городу за
сыном его, дважды разрядил вслед ему ружьё, но — не попал, а только поранил дробью спину портного Брускова.
Как это сделалось на 3-м месяце болезни Ивана Ильича, нельзя было сказать, потому что это делалось шаг за шагом, незаметно, но сделалось то, что и жена, и дочь, и
сын его, и прислуга, и знакомые, и
доктора, и, главное, он сам — знали, что весь интерес в нем для других состоит только в том, скоро ли, наконец, он опростает место, освободит живых от стеснения, производимого его присутствием, и сам освободится от своих страданий.
Доктор Шевырев любезно выразил согласие, и Петровы уехали, и дорогою старушка снова говорила нелепости, а
сын ее морщился и тоскливо смотрел в осеннее темное поле.
Старший
доктор (входя). Сударыня, это может иметь очень дурные последствия. Ваш
сын в возбужденном состоянии. Я думаю, надо прекратить свиданье. В дни свиданий — четверг, воскресенье — прошу, пожалуйста, до двенадцати.
— Поди ты и с
доктором вместе, — зло сказал мельник и, выйдя в другую комнату, наткнулся на
сына, спавшего на полу. Тихон Павлович остановился над ним и стал пристально смотреть на чёрную курчавую голову, утонувшую в складках подушки и сбитой в кучу простыни.
Пробило десять! (фр.)] — и все тушат огни, а если не тушат, то приходит
доктор или сажают в тюрьму; вотще — это в чуждую семью, где я буду одна без Аси и самая любимая дочь, с другой матерью и с другим именем — может быть, Катя, а может быть, Рогнеда, а может быть,
сын Александр.
Затем коляска въехала в густые потемки; тут пахло грибной сыростью и слышался шёпот деревьев; вороны, разбуженные шумом колес, закопошились в листве и подняли тревожный жалобный крик, как будто знали, что у
доктора умер
сын, а у Абогина больна жена.
Доктор остановился около жены, засунул руки в карманы брюк и, склонив голову набок, устремил взгляд на
сына. Лицо его выражало равнодушие, только по росинкам, блестевшим на его бороде, и заметно было, что он недавно плакал.
В десятом часу темного сентябрьского вечера у земского
доктора Кирилова скончался от дифтерита его единственный
сын, шестилетний Андрей. Когда докторша опустилась на колени перед кроваткой умершего ребенка и ею овладел первый приступ отчаяния, в передней резко прозвучал звонок.
— Напрасно,
доктор, вы говорите со мной таким тоном! — сказал Абогин, опять беря
доктора за рукав. — Бог с ним, с XIII томом! Насиловать вашей воли я не имею никакого права. Хотите — поезжайте, не хотите — бог с вами, но я не к воле вашей обращаюсь, а к чувству. Умирает молодая женщина! Сейчас, вы говорите, у вас умер
сын, кому же, как не вам, понять мой ужас?
Иван Прокофьич, прощаясь с приемышем, сказал ему: — Вася!.. Ты хоть не кровный мой
сын, а весь в меня! Мать сильно сокрушалась, лежала разбитая, целые дни разливалась-плакала. Это Теркина еще больше мозжило, и как только уехал домой отец, ему начало делаться хуже. Хоть он все время был на ногах, но
доктор определил воспаление легкого.
— Ничего, слава богу. Хоть и ничего, а, благодарить бога, жить можно. Только вот одно:
сын его Николаша, внучек мой, не захотел по духовной части, пошел в университет в
доктора. Думает, лучше, а кто его знает! Его святая воля.
Папа лечил у
доктора Ульянинского его
сына Митю. Он был с Ульянинским в очень хороших отношениях.
Среди деревьев мелькнул дом, тарантас подкатил к крыльцу. Вышла Софья Андреевна, радушная и любезная, со следами большой былой красоты. Мы прошли на нижнюю террасу, где в это время пили кофе. Были тут дочь Льва Николаевича, Александра Львовна,
сын Лев Львович, домашний
доктор, — кажется, Никитин, — еще несколько человек взрослых и детей.
— Не из-за ва-ас, конечно. Вы меня мало интересуете. А из-за вашего батюшки,
доктора Викентия Игнатьевича. Когда мы жили в Туле, он вылечил моего
сына, и мы все так его полюбили!
Сын мой и до сих пор постоянно о нем вспоминает.
— Без памяти лежит, — продолжал дворник. — Должно, помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то за ухи! Да,
доктора со двора, а отец с матерью во двор… Только что приехали. Вою этого, плачу — не приведи бог! Сказывают, один
сын… Горе!
По закону выходит, надо хоронить таких без попов, без панихиды, за кладбищем, а барыня, значит, чтоб сраму от людей не было, подмазала полицейских и
докторов, и такую бумагу ей дали, будто
сын в горячке это самое, в беспамятстве.
— Конечно, если смотреть с точки зрения толпы, — сказал Саша, — то, конечно, эта высокохудожественная вещь представляется в ином свете… Но,
доктор, будьте выше толпы, тем более, что своим отказом вы глубоко огорчите и меня и мамашу. Я единственный
сын у матери… вы спасли мне жизнь… Мы отдаем вам самую дорогую для нас вещь, и… и я жалею только, что у вас нет пары для этого канделябра…
—
Доктор! — начал он, задыхаясь. — Представьте мою радость! На ваше счастье, нам удалось приобрести пару для вашего канделябра!.. Мамаша так счастлива… Я единственный
сын у матери… вы спасли мне жизнь…
— Я единственный
сын у своей матери… Мы люди бедные и, конечно, не можем заплатить вам за ваш труд, и… нам очень совестно,
доктор, хотя, впрочем, мамаша и я… единственный
сын у матери, убедительно просим вас принять в знак нашей благодарности… вот эту вещь, которая… Вещь очень дорогая, из старинной бронзы… редкое произведение искусства.
Держа под мышкой что-то, завернутое в 223-й нумер «Биржевых ведомостей», Саша Смирнов, единственный
сын у матери, сделал кислое лицо и вошел в кабинет
доктора Кошелькова.