Неточные совпадения
Она привела
сына в маленькую комнату с мебелью в чехлах. Два окна были занавешены кисеей цвета чайной розы, извне их затеняла зелень деревьев, мягкий сумрак был наполнен крепким запахом яблок, лента солнца висела в воздухе и, упираясь в маленький круглый столик, освещала на нем хоровод семи слонов из кости и
голубого стекла. Вера Петровна говорила тихо и поспешно...
— Это разумно, что не пошел, — сказала мать; сегодня она, в новом
голубом капоте, была особенно молода и внушительно красива. Покусав губы, взглянув в зеркало, она предложила
сыну: — Посиди со мной.
Нехлюдов прошел вперед. В середине стояла аристократия: помещик с женою и
сыном в матросской куртке, становой, телеграфист, купец в сапогах с бураками, старшина с медалью и справа от амвона, позади помещицы, Матрена Павловна в переливчатом лиловом платье и белой с каймою шали и Катюша в белом платье с складочками на лифе, с
голубым поясом и красным бантиком на черной голове.
Он
приголубил молодого человека;
сын прасола был большой начетчик и любил поговорить о книгах.
А над домом по-прежнему носились тучи
голубей, потому что и Красовский и его
сыновья были такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была выстроена голубятня. «Голубятня» — так звали трактир, и никто его под другим именем не знал, хотя официально он так не назывался, и в печати появилось это название только один раз, в московских газетах в 1905 году, в заметке под заглавием: «Арест революционеров в “Голубятне"».
Подобралась дружная ватага: десятилетний
сын нищей мордовки Санька Вяхирь, мальчик милый, нежный и всегда спокойно веселый; безродный Кострома, вихрастый, костлявый, с огромными черными глазами, — он впоследствии, тринадцати лет, удавился в колонии малолетних преступников, куда попал за кражу пары
голубей; татарчонок Хаби, двенадцатилетний силач, простодушный и добрый; тупоносый Язь,
сын кладбищенского сторожа и могильщика, мальчик лет восьми, молчаливый, как рыба, страдавший «черной немочью», а самым старшим по возрасту был
сын портнихи-вдовы Гришка Чурка, человек рассудительный, справедливый и страстный кулачный боец; все — люди с одной улицы.
В воскресенье, прощаясь с Павлом в канцелярии тюрьмы, она ощутила в своей руке маленький бумажный шарик. Вздрогнув, точно он ожег ей кожу ладони, она взглянула в лицо
сына, прося и спрашивая, но не нашла ответа.
Голубые глаза Павла улыбались обычной, знакомой ей улыбкой, спокойной и твердой.
Ей было сладко видеть, что его
голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости
сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый, что ты можешь сделать?»
Двух-трех учителей, в честности которых я был убежден и потому перевел на очень ничтожные места — и то мне поставлено в вину: говорят, что я подбираю себе шайку, тогда как я
сыну бы родному, умирай он с голоду на моих глазах, гроша бы жалованья не прибавил, если б не знал, что он полезен для службы, в которой я хочу быть, как
голубь, свят и чист от всякого лицеприятия — это единственная мечта моя…
— Не пришла бы я сюда, кабы не ты здесь, — зачем они мне? Да дедушка захворал, провозилась я с ним, не работала, денег нету у меня… А
сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за тебя шесть рублей в год давать, вот я и думаю — не дадут ли хоть целковый? Ты ведь около полугода прожил уж… — И шепчет на ухо мне: — Они велели пожурить тебя, поругать, не слушаешься никого, говорят. Уж ты бы,
голуба́ душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
С того дня, как умер
сын его Джигангир и народ Самарканда встретил победителя злых джеттов [Джетты — жители Моголистана, включавшего в себя Восточный Туркестан, Семиречье и Джунгарию.] одетый в черное и
голубое, посыпав головы свои пылью и пеплом, с того дня и до часа встречи со Смертью в Отраре, [Тимур умер во время похода к границам Китая, когда его армия прибыла в Отрар.] где она поборола его, — тридцать лет Тимур ни разу не улыбнулся — так жил он, сомкнув губы, ни пред кем не склоняя головы, и сердце его было закрыто для сострадания тридцать лет!
Я раздарил все мое богатство:
голубей отдал я повару Степану и его
сыну, кошку подарил Сергевне, жене нашего слепого поверенного Пантелея Григорьича, необыкновенного дельца и знатока в законах; мои удочки и поставушки роздал дворовым мальчикам, а книжки, сухие цветы, картинки и проч. отдал моей сестрице, с которой в этот год мы сделались такими друзьями, какими только могут быть девятилетняя сестра с одиннадцатилетним братом.
Первым от судей помещался один из назвавших себя — Сергей Головин,
сын отставного полковника, сам бывший офицер. Это был совсем еще молодой, белокурый, широкоплечий юноша, такой здоровый, что ни тюрьма, ни ожидание неминуемой смерти не могли стереть краски с его щек и выражения молодой, счастливой наивности с его
голубых глаз. Все время он энергично пощипывал лохматую светлую бородку, к которой еще не привык, и неотступно, щурясь и мигая, глядел в окно.
Артамонов молчал, тревожно наблюдая за
сыном, ему казалось, что хотя Илья озорничает много, но как-то невесело, нарочно. На крыше бани снова явились
голуби, они, воркуя, ходили по коньку, а Илья и Павел, сидя у трубы, часами оживлённо болтали о чём-то, если не гоняли
голубей. Ещё в первые дни по приезде
сына отец предложил ему...
— Надо, мой друг, подумать о будущем, — говорят дворянскому
сыну родители, — ведь ты не объедок какой-нибудь, чтобы
голубей гонять!
Четырнадцать минуло долгих лет
Со дня, как ты, мой
сын, мой ангел Божий,
Димитрий мой, упал, окровавленный,
И на моих руках последний вздох
Свой испустил, как
голубь трепеща!
И при первом же взгляде на старого Тойона Макар узнал, что это тот самый старик, которого он видел нарисованным в церкви. Только тут с ним не было
сына; Макар подумал, что, вероятно, последний ушел по хозяйству. Зато
голубь влетел в комнату и, покружившись у старика над головою, сел к нему на колени. И старый Тойон гладил
голубя рукою, сидя на особо приготовленном для него стуле.
И тогда — и тогда внезапно я вспомнил дом: уголок комнаты, клочок
голубых обоев и запыленный нетронутый графин с водою на моем столике — на моем столике, у которого одна ножка короче двух других и под нее подложен свернутый кусочек бумаги. А в соседней комнате, и я их не вижу, будто бы находятся жена моя и
сын. Если бы я мог кричать, я закричал бы — так необыкновенен был этот простой и мирный образ, этот клочок
голубых обоев и запыленный, нетронутый графин.
Около сарая стояли
сыновья Жмухина: старший держал ружье, у младшего был в руках серый петушок с ярким красивым гребнем. Младший изо всей силы подбросил петушка, тот взлетел выше дома и перевернулся в воздухе, как
голубь; старший выстрелил, и петушок упал, как камень.
— Это
сын мой, — отвечал Ранеев. — Не правда ли, он похож на мать свою. Тот же прекрасный очерк лица, такой же блондин, с такими же ясными,
голубыми глазами.
— Вали, Губарев! В чем твоя до меня надобность? Кому же и услужить, как не тебе,
голубю. По
сыну и отцу честь.
Занятая делом определения
сына и другими домашними и хозяйственными заботами, Ольга Николаевна поручила вывозить в московский «свет» свою дочь, Марью Валерьяновну — восемнадцатилетнюю красавицу-блондинку, с нежными цветом и чертами лица и с добрыми, доверчивыми
голубыми глазами — жившей в доме Хвостовой своей троюродной сестре, Агнии Павловне Хрущевой.