Неточные совпадения
Беспрестанно
ходили справляться к барометру. «Что, падает?» 30 и 15. Опять — 29 и 75, потом 29 и 45, потом 29 и 30-29 и 15 — наконец, 28/42. Он падал быстро, но постепенно, по одной сотой, и в продолжение суток с 30/75 упал
до 28/42. Когда дошел
до этой точки,
ветер достиг
до крайних пределов свирепости.
С каждым днем становилось все холоднее и холоднее. Средняя суточная температура понизилась
до 6,3°С, и дни заметно сократились. На ночь для защиты от
ветра нужно было забираться в самую чащу леса. Для того чтобы заготовить дрова, приходилось рано становиться на биваки. Поэтому за день удавалось
пройти мало, и на маршрут, который летом можно было сделать в сутки, теперь приходилось тратить времени вдвое больше.
30-го числа вечером миноносцы дошли
до залива Джигит. П.Г. Тигерстедт предложил мне переночевать на судне, а завтра с рассветом начать выгрузку. Всю ночь качался миноносец на мертвой зыби. Качка была бортовая, и я с нетерпением ждал рассвета. С каким удовольствием мы все
сошли на твердую землю! Когда миноносцы стали сниматься с якоря, моряки помахали нам платками, мы ответили им фуражками. В рупор
ветром донесло: «Желаем успеха!» Через 10 минут миноносцы скрылись из виду.
Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не
прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» — тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного
ветра; добрались мы так
до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольшой жил в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде
ходят, другие, верховые, ездят.
В самом деле, едва только поднялась метель и
ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели.
До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они
прошли. Путешественники поворотили назад.
Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.
От приезду моего на почтовый стан
до того времени, как лошади вновь впряжены были в мою повозку,
прошло по крайней мере целой час. Но повозки его превосходительства запряжены были не более как в четверть часа… и поскакали они на крылех
ветра. А мои клячи, хотя лучше казалися тех, кои удостоилися везти превосходительную особу, но, не бояся гранодерского кнута, бежали посредственною рысью.
— Леса — господни сады. Никто их не сеял, один
ветер божий, святое дыхание уст его… Бывало, в молодости, в Жигулях, когда я бурлаком
ходил… Эх, Лексей, не доведется тебе видеть-испытать, что мною испытано! На Оке леса — от Касимова
до Мурома, али — за Волгой лес,
до Урала идет, да! Все это безмерно и пречудесно…
Дошли
до Жигуля, а хватил
ветер верховой в глаза нам — выбились из силушки, встали на мертвую, закачались, —
сошли на берег кашу варить.
Никого не встретив и никем не замеченный, Ахилла дошел
до погоста в начале двенадцатого часа. Он посмотрел на ворота; они заперты и слегка постукивают, колеблемые свежим весенним
ветром. Черт, очевидно,
ходит не в эти ворота, а у него должна быть другая большая дорога.
И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть
до моей смерти, и так же будет реветь за окнами
ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду
ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола — странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию
ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.
Это пустяки,
пройдет; так, холодный, сырой
ветер, кровь остра, лед испаряется, да, только весенние простуды страшны, нервная горячка, чахотка… как это
до сих пор не умеют лечить чахотки?
В самом деле, вьюга усилилась
до такой степени, что в двух шагах невозможно было различать предметов. Снежная равнина, взрываемая порывистым
ветром, походила на бурное море; холод ежеминутно увеличивался, а
ветер превратился в совершенный вихрь. Целые облака пушистого снега крутились в воздухе и не только ослепляли путешественников, но даже мешали им дышать свободно. Ведя за собою лошадей, которые на каждом шагу оступались и вязнули в глубоких сугробах, они
прошли версты две, не отыскав дороги.
— Да, конечно, можно, — отвечала Анна Михайловна. Проводив Долинского
до дверей, она вернулась и стала у окна. Через минуту на улице показался Долинский. Он вышел на середину мостовой, сделал шаг и остановился в раздумье; потом перешагнул еще раз и опять остановился и вынул из кармана платок.
Ветер рванул у него из рук этот платок и покатил его по улице. Долинский как бы не заметил этого и тихо побрел далее. Анна Михайловна еще часа два
ходила по своей комнате и говорила себе...
Пятого ноября, я еще не
сходил сверху, потому что
до половины второго просидел у меня Кавелин, только что успели прибежать ко мне Вера и Машенька, чтоб послушать «Арабески» Гоголя, которые я накануне купил для Машеньки, как вбежал сам Гоголь,
до того замерзший, что даже жалко и смешно было смотреть на него (в то время стояла в Петербурге страшная стужа,
до двадцати трех градусов при сильном
ветре); но потом, посогревшись, был очень весел и забавен с обеими девицами.
«Эка меня носит!» — думаю я, а мои колокольчики заливаются вместе с докторскими,
ветер свистит, кучера гикают, и под этот неистовый шум я вспоминаю все подробности этого странного, дикого, единственного в моей жизни дня, и мне кажется, что я в самом деле с ума
сошел или же стал другим человеком. Как будто тот, кем я был
до сегодняшнего дня, мне уже чужд.
Мучим голодом, страхом томимый,
Сановит и солиден на вид,
В сильный
ветер, в мороз нестерпимый,
Кто по Невскому быстро бежит?
И кого он на Невском встречает?
И о чем начался разговор?
В эту пору никто не гуляет,
Кроме мнительных, тучных обжор.
Говоря меж собой про удары,
Повторяя обеты не есть,
Ходят эти угрюмые пары,
До обеда не смея присесть,
А потом наедаются вдвое,
И на утро разносится слух,
Слух ужасный — о новом герое,
Испустившем нечаянно дух!
Вся жизнь серых пассажиров парохода
проходит на виду, за этою решеткой. Стоит ли над морем яркое тропическое солнце, свистит ли
ветер, скрипят и гнутся снасти, ударит ли волной непогода, разыграется ли грозная буря и пароход весь застонет под ударами шторма, — здесь, все так же взаперти, прислушиваются к завыванию
ветра сотни людей, которым нет дела
до того, что происходит там, наверху, и куда несется их плавучая тюрьма.
Это было уже давно. Теперь Наденька уже замужем; ее выдали или она сама вышла — это все равно — за секретаря дворянской опеки, и теперь у нее уже трое детей. То, как мы вместе когда-то
ходили на каток и как
ветер доносил
до нее слова «я вас люблю, Наденька», не забыто; для нее теперь это самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни…
— Чего лучше… Я по опыту знаю, Василий Федорович… Когда я
ходил на «Забияке», так мы тоже низко спускались, льды встречали. Зато, что прогадали на спуске, с лихвой выиграли при подъеме, имея почти постоянный бакштаг [Попутный
ветер, составляющий с диаметральной плоскостью судна угол более 90° и менее 180°.]
до Индийского океана.
Ветер стонал, выл, рыдал… Стон
ветра — стон совести, утонувшей в страшных преступлениях. Возле нас громом разрушило и зажгло восьмиэтажный дом. Я слышал вопли, вылетавшие из него. Мы
прошли мимо.
До горевшего ли дома мне было, когда у меня в груди горело полтораста домов? Где-то в пространстве заунывно, медленно, монотонно звонил колокол. Была борьба стихий. Какие-то неведомые силы, казалось, трудились над ужасающею гармониею стихии. Кто эти силы? Узнает ли их когда-нибудь человек?
На следующий день мы расстались с рекой Нельмой. Холодный западный
ветер, дувший всю ночь с материка в море, не прекратился. Он налетал порывами, срывая с гребней волн воду, и сеял ею, как дождем. Из опасения, что
ветром может унести наши лодки в открытое море, удэхейцы старались держаться под защитой береговых обрывов. Около устьев горных речек, там, где скалистый берег прерывался,
ветер дул с еще большею силой, и нам стоило многих трудов
пройти от одного края долины
до другого.
Я долго взволнованно
ходил по улицам, под
ветром и снегом.
До сих пор мне странно вспомнить, как остро пронзало мне в детстве душу всякое переживание обиды, горя, страха или радости, — какая-то быстрая, судорожная дрожь охватывала всю душу и трепала ее, как в жесточайшей лихорадке. С горящими глазами я шагал через гребни наметенных сугробов, кусал захолодавшие красные пальцы и думал...
Прошел год и четыре месяца. Был сильный мороз, градусов в тридцать пять, и дул пронзительный
ветер. Степан Иваныч
ходил по улице, распахнувши на груди шубу, и ему досадно было, что никто не попадается навстречу и не видит на его груди Льва и Солнца.
Ходил он так
до вечера, распахнувши шубу, очень озяб, а ночью ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть.
Перекрестился Федька, поклон королю
до самой пряжки отдал, да как заговорит, аж теплый
ветер по толпе
прошел,
до того человечью речь слушать любо.