Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери.
Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
Неточные совпадения
Когда голова наклонялась, архивариус целовал
судью в живот, когда
поднималась, он целовал в плечо и все время приговаривал голосом, в который старался вложить как можно больше убедительности...
Вдруг
судьи встали все сразу. Мать тоже невольно
поднялась на ноги.
Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина. Человек без языка увидел его первый,
поднявшись с земли от холода, от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими глазами… Может быть, ему было жалко, а может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без языка, без паспорта,
судьям этой проклятой стороны?..
— И я, братец, тоже больше не могу… — с прежним смирением заявил Зотушка,
поднимаясь с места. — Вы думаете, братец, что стали богаты, так вас и лучше нет… Эх, братец, братец! Жили вы раньше, а не корили меня такими словами. Ну, Господь вам
судья… Я и так уйду, сам… А только одно еще скажу вам, братец! Не губите вы себя и других через это самое золото!.. Поглядите-ка кругом-то: всех разогнали, ни одного старого знакомого не осталось. Теперь последних Пазухиных лишитесь.
Несмотря на то, всякий раз, однако, когда меняется персонал в ролях, и те и другие
судьи идут в театр, и снова
поднимаются оживленные толки об исполнении той или другой роли и о самых ролях, как будто в новой пьесе.
Наверное, лицо мое было очень бледно, а глаза горели лихорадочным огнем… Во мне
поднимался протест против разнеженности и «добрых» побуждений мягкой и слабой души. Этот протестующий и строгий голос говорил мне, что ничто и никто не
судья теперь того, что я сделаю впоследствии… Потому что я буду теперь мстить… Мстить всему, что убило во мне прежнего человека, что привело меня к этой минуте, что сделало из меня чернского мещанина Иванова. И я чувствовал, что мне нет уже другого суда, кроме этого голоса…
Оставьте эту надежду, если когда-либо вы и были так легкомысленны, что имели ее. Вы выпьете чашу до последней капли. Вас возьмут, как воров; против вас будут искать ложных свидетельств, а на то, которое вы сами о себе дадите,
подымется крик: он богохульствует! И
судьи скажут: он достоин смерти. Когда это случится, радуйтесь: это последнее знамение, — знамение того, что вы сделали настоящее, нужное дело.
Володя
поднялся и сказал
судье, что перевел показание истца.
А секретарь жужжит, жужжит, жужжит… В глазах защитника начинает всё сливаться и прыгать.
Судьи и присяжные уходят в самих себя, публика рябит, потолок то опускается, то
поднимается… Мысли тоже прыгают и наконец обрываются… Надя, теща, длинный нос судебного пристава, подсудимый, Глаша — всё это прыгает, вертится и уходит далеко, далеко, далеко…
— Сгоревший дом и имущество стоили вдвое, чем то, что я получил из страхового общества, но я считал и считаю это для себя возмездием за то, что я погубил привязавшуюся ко мне молодую женщину, от которой отделяла меня неравность общественного положения и воспитания. Настоящий суд надо мной тяжел мне, но не как суд, могущий лишить меня доброго имени и признать поджигателем — я глубоко убежден, что на это не
поднимется рука
судей совести — а как воспоминание о покойной, так трагически покончившей с собою.