Неточные совпадения
«Я стал слишком мягок с нею, и вот она уже небрежна со мною. Необходимо быть
строже. Необходимо овладеть ею с такою полнотой, чтоб всегда и в любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям. Надо научиться понимать все, что она думает и чувствует, не расспрашивая ее.
Мужчина должен поглощать женщину так, чтоб все тайные думы и ощущения ее полностью передавались ему».
Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той неделе такой беззаботной, с таким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет
строгая мысль? И какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия
мужчины, вся система жизни!
В одно время с нами показался в залу и Овосава Бунго-но-ками-сама, высокий, худощавый
мужчина, лет пятидесяти, с важным,
строгим и довольно умным выражением в лице.
В ложе была Mariette и незнакомая дама в красной накидке и большой, грузной прическе и двое
мужчин: генерал, муж Mariette, красивый, высокий человек с
строгим, непроницаемым горбоносым лицом и военной, ватой и крашениной подделанной высокой грудью, и белокурый плешивый человек с пробритым с фосеткой подбородком между двумя торжественными бакенбардами.
Агния молча проглотила эту обиду и все-таки не переставала любить Галактиона. В их доме он один являлся настоящим
мужчиной, и она любила в нем именно этого
мужчину, который делает дом. Она тянулась к нему с инстинктом здоровой, неиспорченной натуры, как растение тянется к свету. Даже грубая несправедливость Галактиона не оттолкнула ее, а точно еще больше привязала. Даже Анфуса Гавриловна заметила это тяготение и сделала ей
строгий выговор.
Роста он был небольшого, но
строгая соразмерность всех частей организма заставляла забыть об этом недостатке, если можно назвать это недостатком в
мужчине, который не предназначал себя в тамбурмажоры.
— Это потому, — начал ему возражать Янсутский, — что поводом к убийству могут быть самые благородные побуждения; но
мужчине оскорбить женщину — это подло и низко. В этом случае
строгие наказания только и могут смягчать и цивилизовать нравы!
Хозяйство Деренковых вела сожительница домохозяина-скопца, высокая худощавая женщина с лицом деревянной куклы и
строгими глазами злой монахини. Тут же вертелась ее дочь, рыжая Настя; когда она смотрела зелеными глазами на
мужчин — ноздри ее острого носа вздрагивали.
— Думаешь, не стыдно мне было позвать тебя? — говорит она, упрекая. — Этакой красивой и здоровой — легко мне у
мужчины ласку, как милостыню, просить? Почему я подошла к тебе? Вижу, человек
строгий, глаза серьёзные, говорит мало и к молодым монахиням не лезет. На висках у тебя волос седой. А ещё — не знаю почему — показался ты мне добрым, хорошим. И когда ты мне злобно так первое слово сказал — плакала я; ошиблась, думаю. А потом всё-таки решила — господи, благослови! — и позвала.
— Как вы начитались Жоржа Санда.
Мужчина вовсе не должен быть с женщинами нараспашку; и зачем женщина пойдет делить его беседу? Мне ужасно нравятся мужские собрания, в которые не мешаются дамы, — в этом есть что-то
строгое, неизнеженное.
Сусанна взглянула на него и, как ребенок, пойманный на шалости, робко и сконфуженно потупилась. Ее до сих пор никто еще в
строгих руках не держал, а она, напротив, любила
строгие руки. Это-то именно и нравилось, и было ей любо в
мужчине.
Господин входит в сени, и Марья Петровна видит перед собой высокого, стройного
мужчину, уже не молодого, но с красивым,
строгим лицом и с пушистыми бакенами.
Она перешла в свой кабинет, комнату
строгого стиля, с темно-фиолетовым штофом в черных рамах, с бронзой Louis XVI [Людовика XVI (фр.).]. Шкап с книгами и письменный стол — также черного дерева. Картин она не любила, и стены стояли голыми. Только на одной висело богатейшее венецианское резное зеркало. В этой комнате сидели у Марьи Орестовны ее близкие знакомые —
мужчины; после обеда сюда подавались ликеры и кофе с сигарами. Евлампия Григорьевича редко приглашали сюда.
Благочинный о. Федор Орлов, благообразный, хорошо упитанный
мужчина, лет пятидесяти, как всегда важный и
строгий, с привычным, никогда не сходящим с лица выражением достоинства, но до крайности утомленный, ходил из угла в угол по своей маленькой зале и напряженно думал об одном: когда, наконец, уйдет его гость?
Здесь ярче чувствовалась столица. Зала сообщала ей более
строгое и серьезное настроение. Первые ряды кресел пестрели лицами и фигурами пожилых людей с положением, что сейчас было видно. Она даже удивлялась, что на такойвечер собралось столько
мужчин, наверное, состоящих на службе, и собралось не случайно, а с желанием почтить память любимого писателя, помолодеть душой, пережить еще раз обаяние его таланта и смелого, язвительного протеста.
Нельзя было сказать, чтобы в режиме ее жизни было бы что-нибудь предосудительное; ни одного
мужчины, ни молодого, ни старого, исключая разве изредка наведывавшегося Кудиныча, который был не в счету даже в глазах сплетников и сплетниц Сивцева Вражка, не было около нее; но быть может ей простили бы даже любовную интригу — она была естественной — ей не прощали ее поведения, потому, что оно было необычайным, потому что оно не укладывалось под понятия нравственного и безнравственного, оно выходило вон из ряда, и его осуждали
строже, чем осуждали бы явный порок.
Похвала уму его дочери польстила его отцовскому самолюбию, а страх, внушенный девчонкой такому опытному и
строгому педагогу, как Кудиныч, утешил Николая Митрофановича в том смысле, что не он один из
мужчин боится этого «исчадия ада», как он не раз называл свою дочь.
— Голубчик мой, я знаю, что у тебя болит плечо, но что же я могу сделать, дружочек? — сказал
мужчина тоном, каким подвыпившие мужья извиняются перед своими
строгими супругами. — Это, Саша, у тебя от дороги болит плечо. Завтра мы приедем к месту, отдохнем, оно и пройдет…
— Милый, родной ты братец мой, — могла она только сказать, рыдая. Она не смела произнести имя жениха, не только что просить о нем; стыд девический, а более
строгий обычай запрещал говорить ей то, что у нее было на душе. Ей, девице, позволено было только плакать об отце или брате; слезы, посвященные другому
мужчине, хоть бы и жениху, сочли бы за преступление. Но в немногих словах ее было столько скорби, столько моления, что брат не мог не понять, о чем так крушилась Анастасия.
— И приказано вам сегодня вечером после сбитню беспременно прийти к Дарье Миколаевне… — продолжала уже
строгим тоном Даша, а затем, ударив по бедрам руками, добавила: — И какой же вы
мужчина, что бабы испугались… Приласкайте ее — вас, чай, не слиняет… Ей забава, а вам выгода… Эх, барин, молоды вы еще, зелены… Может потому нашей-то и нравитесь…
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот
строгий, красивый
мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.