Таких Лжедимитриев нынче, милая тетенька, очень много. Слоняются, постылые тушинцы, вторгаются в чужие квартиры, останавливают прохожих на улицах и хвастают, хвастают без конца. Один — табличку умножения знает; другой — утверждает, что Россия — шестая часть света, а третий без запинки разрешает задачу"летело стадо гусей". Все это — права на признательность отечества; но когда наступит время для признания этих прав удовлетворительными, чтобы
стоять у кормила — этого я сказать не могу. Может быть, и скоро.
Неточные совпадения
—
Постойте,
у меня другая мысль, забавнее этой. Моя бабушка — я говорил вам, не может слышать вашего имени и еще недавно спорила, что ни за что и никогда не
накормит вас…
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он
у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет,
постой, Алеша,
у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная
кормит!» — с тем и ушла. Опять ведь поссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
Погода
стояла мокрая или холодная, останавливаться в поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили;
у татар еще было лучше, потому что
у них избы были белые, то есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано выезжали с ночевок, что останавливались
кормить лошадей именно в то время, когда еще топились печи; надо было лежать на лавках, чтоб не задохнуться от дыму, несмотря на растворенную дверь.
— Мужику не то интересно, откуда земля явилась, а как она по рукам разошлась, — как землю из-под ног
у народа господа выдернули?
Стоит она или вертится, это не важно — ты ее хоть на веревке повесь, — давала бы есть; хоть гвоздем к небу прибей —
кормила бы людей!..
—
Стоит из-за нее беспокойство принимать… паскуда!
У меня своя вывеска,
у нее — своя. Уйду в Москву; пускай она вас своими трудами
кормит!
— Ну, покушать, так покушать… Живей! Марш! — крикнул Петр Михайлыч. Палагея Евграфовна пошла было… —
Постой! — остановил ее, очень уж довольный приездом Калиновича, старик. — Там княжеский кучер. Изволь ты
у меня, сударыня, его
накормить, вином, пивом напоить. Лошадкам дай овса и сена! Все это им за то, что они нам Якова Васильича привезли.
Пьштньте были похороны: три архимандрита, священников человек сто. Хоть княгиню Марфу Петровну и мало кто знал, а все по ней плакали. А князь,
стоя у гроба, хоть бы слезинку выронил, только похудел за последние дни да часто вздрагивал. Шесть недель нищую братию в Заборье
кормили, кажду субботу деньги им по рукам раздавали, на человека по денежке.
В четверг на Святой неделе иду рано утром, чуть свет, на базар, прохожу мимо ее ворот, а нечистый тут как тут; поглядел я —
у нее калитка с этакой решёточкой наверху, — а она
стоит среди двора, уже проснувшись, и уток
кормит.
Анжелика
стояла у аквариума и
кормила белым хлебом золотых рыбок.
Первой роты командир под винтовкой
стоит — тетка его за разбитый графин поставила; второй роты — бабушку свою в Москву рожать повез; третий роты — змея на крыше по случаю ясной погоды пускает; четвертой роты — криком кричит, голосом голосит, зубки
у него прорезываются; пятой роты — на индюшечьих яйцах сидит, потому как индюшка
у него околевши; шестой роты — отца дьякона колоть чучело учит; седьмой роты — грудное дитя
кормит, потому супруга его по случаю запоя забастовала…