Неточные совпадения
Стоит, то позабываясь, то обращая вновь какое-то притупленное внимание на все, что перед ним движется и не движется, и
душит с досады какую-нибудь муху, которая в это время жужжит и бьется об стекло
под его пальцем.
Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном
стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя
душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
Мой бедный Ленский! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее
душою…
И вот уж с ним пред алтарем
Она стыдливо
под венцом
Стоит с поникшей головою,
С огнем в потупленных очах,
С улыбкой легкой на устах.
Трудно было разобрать, говорит ли он серьезно, или смеется над моим легковерием. В конце концов в нем чувствовалась хорошая натура, поставленная в какие-то тяжелые условия. Порой он внезапно затуманивался, уходил в себя, и в его тускневших глазах
стояло выражение затаенной печали… Как будто чистая сторона детской
души невольно грустила
под наплывом затягивавшей ее грязи…
Я ответил, что я племянник капитана, и мы разговорились. Он
стоял за тыном, высокий, худой, весь из одних костей и сухожилий. На нем была черная «чамарка», вытертая и в пятнах. Застегивалась она рядом мелких пуговиц, но половины их не было, и из-под чамарки виднелось голое тело: у бедняги была одна рубаха, и, когда какая-нибудь добрая
душа брала ее в стирку, старик обходился без белья.
Сыгранный ею самою вальс звенел у ней в голове, волновал ее; где бы она ни находилась,
стоило ей только представить себе огни, бальную залу, быстрое круженье
под звуки музыки — и
душа в ней так и загоралась, глаза странно меркли, улыбка блуждала на губах, что-то грациозно-вакхическое разливалось по всему телу.
Я так и сделал: три ночи всё на этом инструменте, на коленях,
стоял в своей яме, а духом на небо молился и стал ожидать себе иного в
душе совершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз читать житие преподобного Тихона Задонского, и когда, случалось, мимо моей ямы идет, всегда, бывало, возьмет да мне из-под ряски газету кинет.
Наконец, когда она, полубольная, с безнадежностью в
душе, сидела однажды на своем месте
под деревом, вдруг послышался ей шорох; она обернулась и задрожала от радостного испуга: перед ней, сложа руки крестом,
стоял Александр.
Ров, этот ужасный ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще
стоя в толпе, и упали уже мертвыми
под ноги бежавших сзади, другие погибли еще с признаками жизни
под ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых
душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной головой.
Глеб
стоял как прикованный к земле и задумчиво смотрел
под ноги; губы его были крепко сжаты, как у человека, в
душе которого происходит сильная борьба. Слова сына, как крупные капли росы, потушили, казалось, огонь, за минуту еще разжигавший его ретивое сердце. Разлука с приемышем показалась ему почему-то в эту минуту тяжелее, чем когда-нибудь.
Он пошёл… Дома
стояли по бокам улицы, точно огромные камни, грязь всхлипывала
под ногами, а дорога опускалась куда-то вниз, где тьма была ещё более густа… Илья споткнулся о камень и чуть не упал. В пустоте его
души вздрогнула надоедливая мысль...
Вадим
стоял под густою липой, и упоительный запах разливался вокруг его головы, и чувства, окаменевшие от сильного напряжения
души, растаяли постепенно, — и отвергнутый людьми, был готов кинуться в объятия природы; она одна могла бы утолить его пламенную жажду и, дав ему другую
душу или новую наружность, поправить свою жестокую ошибку.
Грязь по дорогам
стояла невылазная; холод проникал в комнаты,
под платье, в самые кости; невольная дрожь пробегала по телу — и уж как становилось дурно на
душе!
— Ой, моя Сурке, Шлемка, Ителе, Мовше! Ой! господин мельник, господин мельник, пожалуйста заступитесь, скажите три слова! Я ж вижу вас, вот вы
стоите тут
под явором. Пожалейте бедного жида, ведь и жид тоже имеет живую
душу.
Но что же чувствовала она тогда, когда Эраст, обняв ее в последний раз, в последний раз прижав к своему сердцу, сказал: «Прости, Лиза!» Какая трогательная картина! Утренняя заря, как алое море, разливалась по восточному небу. Эраст
стоял под ветвями высокого дуба, держа в объятиях свою бледную, томную, горестную подругу, которая, прощаясь с ним, прощалась с
душою своею. Вся натура пребывала в молчании.
Что уж тут говорить: сам Иван Фаддеич, разбойник бы, кажись, так и тот, перед кобылой
стоявши, говорил: «Православные, говорит, христиане, может быть, мне живому из-под кнута не встать, в семидесяти
душах человеческих убитых я покаянье сделал, а что, говорит, у генеральши в Богородском не бывал и барина Федора Гаврилыча не знаю».
На белой колокольне Михаила-архангела, к приходу которого принадлежала Стрелецкая, толкалось в эти дни много праздного разряженного народа: одни приходили посмотреть на город с высоты,
стояли у шатких деревянных перил и грызли семечки из-под полы, чтоб не заругался сторож; другие для забавы звонили, но скоро уставали и передавали веревку; и только для одного Меркулова праздничный звон был не смехом, не забавой, а делом таким серьезным и важным, в которое нужно вкладывать всю
душу.
— Полно-ка пустое-то городить, — молвил он, маленько помолчав. — Ну что у тебя за сапоги?
Стоит ли из-за них грех на
душу брать?.. Нет уж, брательник, неча делать, готовь спину
под линьки да посиди потом недельки с две в кутузке. Что станешь делать?.. Такой уж грех приключился… А он тебя беспременно заводчиком выставит… Пожалуй еще, вспороть-то тебя вспорют да на придачу по этапу на родину пошлют. Со всякими тогда, братец, острогами дорогой-то сознакомишься.
— Нельзя, голубчик, нельзя, —
стоял на своем Морковников. — Ты продавец, я покупатель, — без того нельзя, чтобы не угоститься… я тебя угощаю… И перечить ты мне не моги, не моги… Нечего тут — расходы пополам… Это, батюшка, штуки немецкие, нашему брату, русскому человеку, они не
под стать… я угощаю — перечить мне не моги… Ну, поцелуй меня,
душа ты моя Никита Федорыч, да пойдем скорей. Больно уж я возлюбил тебя.
Разбудили меня лай Азорки и громкие голоса. Фон Штенберг, в одном нижнем белье, босой и с всклоченными волосами,
стоял на пороге двери и с кем-то громко разговаривал. Светало… Хмурый, синий рассвет гляделся в дверь, в окна и в щели барака и слабо освещал мою кровать, стол с бумагами и Ананьева. Растянувшись на полу на бурке, выпятив свою мясистую, волосатую грудь и с кожаной подушкой
под головой, инженер спал и храпел так громко, что я от
души пожалел студента, которому приходится спать с ним каждую ночь.
В гостиной было тихо, так тихо, что явственно слышалось, как стучал по потолку залетевший со двора слепень. Хозяйка дачи, Ольга Ивановна,
стояла у окна, глядела на цветочную клумбу и думала. Доктор Цветков, ее домашний врач и старинный знакомый, приглашенный лечить Мишу, сидел в кресле, покачивал своею шляпой, которую держал в обеих руках, и тоже думал. Кроме них в гостиной и в смежных комнатах не было ни
души. Солнце уже зашло, и в углах,
под мебелью и на карнизах стали ложиться вечерние тени.
Хрущов. Мне надо идти туда… на пожар. Прощайте… Извините, я был резок — это оттого, что никогда я себя не чувствовал в таком угнетенном состоянии, как сегодня… У меня тяжко на
душе… Но все это не беда… Надо быть человеком и твердо
стоять на ногах. Я не застрелюсь и не брошусь
под колеса мельницы… Пусть я не герой, но я сделаюсь им! Я отращу себе крылья орла, и не испугают меня ни это зарево, ни сам черт! Пусть горят леса — я посею новые! Пусть меня не любят, я полюблю другую! (Быстро уходит.)
Никогда еще в жизни не было Теркину так глубоко спокойно и радостно на
душе, как в это утро. Пеночка своими переливами разбудила в нем не страстную, а теплую мечту о его Сане. Так напевала бы здесь и Саня своим высоким вздрагивающим голоском. Стыдливо почувствовал он себя с Хрящевым. Этот милый ему чудак
стоит доверия. Наверное, нянька Федосеевна — они подружились — шепнула ему вчера,
под вечер, что барышня обручена. Хрящев ни одним звуком не обмолвился насчет этого.
Всегда умиляло и наполняло
душу светлою радостью го, что у каждого человека есть свой ангел-хранитель. Он невидимо
стоит около меня, радуется на мои хорошие поступки, блистающим крылом прикрывает от темных сил. Среди угодников были некоторые очень приятные. Николай-угодник, например, самый из всех приятный. Ночью
под шестое декабря он тайно приходил к нам и клал
под подушку пакеты. Утром проснешься — и сейчас же руку
под подушку, и вытаскиваешь пакет. А в нем пастила, леденцы, яблоки, орехи грецкие, изюм.
«Если я побегу, то он нападет на меня сзади, — соображал Нилов, чувствуя, как на голове у него
под волосами леденеет кожа. — Боже мой, даже палки нет! Ну, буду
стоять и… и
задушу его!»
В синеватой дали, где последний видимый холм сливался с туманом, ничто не шевелилось; сторожевые и могильные курганы, которые там и сям высились над горизонтом и безграничною степью, глядели сурово и мертво; в их неподвижности и беззвучии чувствовались века и полное равнодушие к человеку; пройдет еще тысяча лет, умрут миллиарды людей, а они всё еще будут
стоять, как
стояли, нимало не сожалея об умерших, не интересуясь живыми, и ни одна
душа не будет знать, зачем они
стоят и какую степную тайну прячут
под собой.
И теперь меня женят. В то время как я пишу эти строки, над моей
душой стоят шафера и торопят меня. Эти люди положительно не знают моего характера! Ведь я вспыльчив и не могу за себя ручаться! Чёрт возьми, вы увидите, что будет дальше! Везти
под венец вспыльчивого, взбешенного человека — это, по-моему, так же неумно, как просовывать руку в клетку к разъяренному тигру. Увидим, увидим, что будет!
Она
стояла, точно к смерти приговоренная, перед хозяйкой квартиры и мучительно краснела
под ее пристальным, в самую
душу, казалось, проникающим взглядом. А та между тем говорила...
Стража, которая, по расчислению времени, должна
стоять у дверей Паткулевой комнаты и
под окном ее, у стен тюремных, предалась всею
душою заговорщикам.
На том месте, где
стоит теперь Донской монастырь,
стояли в оборонительном порядке русские войска. Памятуя заступление Богородицы в битве Куликовской, с верою в
душе, обнесли, по приказанию военачальника, с синклитом духовенства, икону Пресвятые Богородицы вокруг стана и поставили ее в полотняную церковь святого Сергия
под хоругвь царскую.
Вероятно, на
душе у Дукача было уже очень тяжело, когда он мог пробыть
под открытым небом более двух часов, потому что на дворе
стоял настоящий ад: буря сильно бушевала, и в сплошной снежной массе, которая тряслась и веялась, невозможно было перевести дыхание.
Пошел бродить по парку. В
душе была обида и любовь, и пело слово: «Исанка!» В парке
стояла теплынь, пахло сосною. Всюду на скамейках и
под деревьями слышались мужские шепоты, сдержанный девичий смех. На скамеечке над рекою, тесно прижавшись друг к другу, сидели Стенька Верхотин и Таня.