Неточные совпадения
Полезли люди в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Бородавкин, но ему было уж не
до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и, увидев, что пушки,
до половины погруженные,
стоят, обратив жерла к
небу и как бы угрожая последнему расстрелянием, начал тужить и скорбеть.
Еще со вчерашнего дня погода начала хмуриться. Барометр
стоял на 756 при — 10°.
Небо было покрыто тучами. Около 10 часов утра пошел небольшой снег, продолжавшийся
до полудня.
Чуть брезжилось; звезды погасли одна за другой; побледневший месяц медленно двигался навстречу легким воздушным облачкам. На другой стороне
неба занималась заря. Утро было холодное. В термометре ртуть опустилась
до — 39°С. Кругом царила торжественная тишина; ни единая былинка не шевелилась. Темный лес
стоял стеной и, казалось, прислушивался, как трещат от мороза деревья. Словно щелканье бича, звуки эти звонко разносились в застывшем утреннем воздухе.
В полдень мы дошли
до водораздела. Солнце
стояло на
небе и заливало землю своими палящими лучами. Жара
стояла невыносимая. Даже в тени нельзя было найти прохлады. Отдохнув немного на горе, мы стали спускаться к ручью на запад. Расстилавшаяся перед нами картина была довольно однообразна. Куда ни взглянешь, всюду холмы и всюду одна и та же растительность.
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце, глядел на
небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение,
до того определенное и ясное, что и
до сих пор еще оно
стоит в моей памяти.
В море царила тишина. На неподвижной и гладкой поверхности его не было ни малейшей ряби. Солнце
стояло на
небе и щедро посылало лучи свои, чтобы согреть и осушить намокшую от недавних дождей землю и пробудить к жизни весь растительный мир — от могучего тополя
до ничтожной былинки.
Ромашов лег на спину. Белые, легкие облака
стояли неподвижно, и над ними быстро катился круглый месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все пространство от земли
до неба наполнено вечным ужасом и вечной тоской. «Там — Бог!» — подумал Ромашов, и вдруг, с наивным порывом скорби, обиды и жалости к самому себе, он заговорил страстным и горьким шепотом...
Шубин не выходил из своей комнаты
до самой ночи. Уже совсем стемнело, неполный месяц
стоял высоко на
небе, Млечный Путь забелел и звезды запестрели, когда Берсенев, простившись с Анной Васильевной, Еленой и Зоей, подошел к двери своего приятеля. Он нашел ее запертою и постучался.
К великому скандалу трех посетителей англичан, Елена хохотала
до слез над святым Марком Тинторетта, прыгающим с
неба, как лягушка в воду, для спасения истязаемого раба; с своей стороны, Инсаров пришел в восторг от спины и икр того энергичного мужа в зеленой хламиде, который
стоит на первом плане тициановского Вознесения и воздымает руки вослед Мадонны; зато сама Мадонна — прекрасная, сильная женщина, спокойно и величественно стремящаяся в лоно Бога-отца, — поразила и Инсарова и Елену; понравилась им также строгая и святая картина старика Чима да Конельяно.
Увидел он то же самое, что видел и
до полудня: равнину, холмы,
небо, лиловую даль; только холмы
стояли поближе да не было мельницы, которая осталась далеко назади.
Не было пьяных, маленьких людей, одетых в лохмотья, вместо полугнилых деревянных домов
стояли дворцы, сверкая золотом, неприступные замки из железа возвышались
до небес.
Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе, опускается в землю огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь
неба и веселый блеск звезд, играющих в нем. Вдали, в темной массе города, невидимая рука сеяла огни, а здесь в молчаливом покое
стоял лес, черной стеной вздымаясь
до неба… Луна еще не взошла, над полем лежал теплый сумрак…
Село
стояло на пригорке. За рекою тянулось топкое болото. Летом, после жарких дней, с топей поднимался лиловатый душный туман, а из-за мелкого леса всходила на
небо красная луна. Болото дышало на село гнилым дыханием, посылало на людей тучи комаров, воздух ныл, плакал от их жадной суеты и тоскливого пения, люди
до крови чесались, сердитые и жалкие.
«Да, закрывается
небо, и отошедшие души спешат, чтоб не скитаться
до утра у запертой двери», — подумала Ида и с этой мыслью невольно вздрогнула: ей показалось, что в это мгновение ее тихая мать тоже
стоит у порога той двери, откуда блистает фантастический свет янтаря, догорев над полуночным краем.
Так и сделали. Часа через полтора Костик ехал с кузнецом на его лошади, а сзади в других санях на лошади Прокудина ехал Вукол и мяукал себе под нос одну из бесконечных русских песенок. Снег перестал сыпаться, метель улеглась, и светлый месяц,
стоя высоко на
небе, ярко освещал белые, холмистые поля гостомльской котловины. Ночь была морозная и прохватывала
до костей. Переднею лошадью правил кузнец Савелий, а Костик лежал, завернувшись в тулуп, и они оба молчали.
Видал, как на палке тянутся, так и мы с немцем: он думает, что «дойму я тебя, будешь мне кланяться», а я говорю: «Врешь, Мухоедов не будет колбасе кланяться…» Раз я
стою у заводской конторы, Слава-богу идет мимо, по дороге, я и кричу ему, чтобы он дошел
до меня, а он мне: «Клэб за брюху не будит пошел…» Везде эти проклятые поклоны нужны, вот я и остался здесь, по крайней мере, думаю, нет этого формализма, да и народ здесь славный, привык я, вот и копчу вместе с другими небо-то…
После светлого летнего дня наступил ясный и тихий вечер: заря пылала;
до половины облитый ее багрянцем, широкий пруд
стоял неподвижным зеркалом, величаво отражая в серебристой мгле своего глубокого лона и всю воздушную бездну
неба, и опрокинутые, как бы почерневшие деревья, и дом.
Там из древесных ветвей выстроил он себе келью, питался одними сырыми кореньями, таскал на себе камни с места на место,
стоял от восхода
до заката солнечного на одном и том же месте с поднятыми к
небу руками, читая беспрерывно молитвы.
Под конец он уже перестал кричать и только дышал часто-часто. И когда опять разверзла
небо черная молния, ничего не было видно на поверхности болота. Как я шел по колеблющимся, булькающим, вонючим трясинам, как залезал по пояс в речонки, как, наконец, добрел
до стога и как меня под утро нашел слышавший мои выстрелы бурцевский Иван, не
стоит а говорить…
И озлобленная братия, униженная поступком Феодора, осыпала его насмешками и бранью; даже несколько камней полетело в юношу; все волновалось и кричало; один обвиненный
стоял спокойно; минута волнения прошла, — это был прежний Феодор, то же вдохновенное лицо, и ясно обращался его взор на братию и к
небу; и когда игумен, боясь тронуться его видом, спросил: «Чего же медлите вы?» — тогда Феодор возвел очи к
небу, говоря: «Господь, теперь я вижу, что ты обратился ко мне, что грешная молитва дошла
до подножия твоего».
Лишь за три часа
до полуночи спряталось солнышко в черной полосе темного леса. Вплоть
до полунóчи и зá полночь светлынь на
небе стояла — то белою ночью заря с зарей сходились. Трифон Лохматый с Феклой Абрамовной чем Бог послал потрапезовали, но только вдвоем, ровно новобрачные: сыновья в людях, дочери по грибы ушли, с полдён в лесу застряли.
Как созданный из земли, человек имеет в себе тварное все, но. будучи создан после всех творений, он
стоит выше их всех [По учению Каббалы,
до создания человека земля еще не давала плодов: «лишь когда создан был человек, рождающая сила земли стала видима миру… все произведения, как
неба, так и земли, не появлялись ранее сотворения человека;
небо удерживало дождь, а земля удерживала производительную силу, которую имела…
— Ух, Кавели, Кавели, давние люди, что нам
до них, братцы, божий работнички: их бог рассудил, а насчет
неба загадка есть: что
стоит, мол, поле полеванское и много на нем скота гореванского, а стережет его один пастух, как ягодка. И идет он, божьи людцы, тот пастушок, лесом не хрустнет, и идет он плесом не всплеснет и в сухой траве не зацепится, и в рыхлом снежку не увязнет, а кто да досуж разумом, тот мне сейчас этого пастушка отгадает.
Около нашего вагона, облокотившись о загородку площадки,
стоял кондуктор и глядел в ту сторону, где
стояла красавица, и его испитое, обрюзглое, неприятно сытое, утомленное бессонными ночами и вагонной качкой лицо выражало умиление и глубочайшую грусть, как будто в девушке он видел свою молодость, счастье, свою трезвость, чистоту, жену, детей, как будто он каялся и чувствовал всем своим существом, что девушка эта не его и что
до обыкновенного человеческого, пассажирского счастья ему с его преждевременной старостью, неуклюжестью и жирным лицом также далеко, как
до неба.
Овцы спали. На сером фоне зари, начинавшей уже покрывать восточную часть
неба, там и сям видны были силуэты не спавших овец; они
стояли и, опустив головы, о чем-то думали. Их мысли, длительные, тягучие, вызываемые представлениями только о широкой степи и
небе, о днях и ночах, вероятно, поражали и угнетали их самих
до бесчувствия, и они,
стоя теперь как вкопанные, не замечали ни присутствия чужого человека, ни беспокойства собак.
Вьюга бушевала. Лошади
стояли, понурив головы, изредка вздрагивая; повозка накренилась на бок и почти уже
до половины была занесена снегом. Луна ярко светила с почти безоблачного
неба, но, несмотря на это, далее нескольких шагов рассмотреть было ничего нельзя, так как в воздухе
стояла густая серебряная сетка из движущихся мелких искорок.
Начиная с 26-го августа и по 2-е сентября, от Бородинского сражения и
до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели
стояла та необычайная, всегда удивляющая людей, осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда всё блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний, пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые, и когда в темных, теплых ночах этих, с
неба, беспрестанно пугая и радуя, сыплются золотые звезды.