Неточные совпадения
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью
в другой
конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще
стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на
улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок
в кармане; не деньги ли? но деньги тоже
в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему
в уши, что он позабыл что-то.
Дома огородников
стояли далеко друг от друга, немощеная
улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья, на огородах лаяли и завывали собаки. На другом
конце города, там, куда унесли икону,
в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
В конце улицы стоял большой двухэтажный, очень красивый дом с высоким крыльцом и закрытыми жалюзи.
Бахаревский дом
стоял в конце Нагорной
улицы.
Я не дождался
конца сделки и ушел. У крайнего угла
улицы заметил я на воротах сероватого домика приклеенный большой лист бумаги. Наверху был нарисован пером конь с хвостом
в виде трубы и нескончаемой шеей, а под копытами коня
стояли следующие слова, написанные старинным почерком...
Дошли до
конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и начиная собою
улицу,
стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С
улицы он показался мне большим, но внутри его,
в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду
стоял едкий, незнакомый запах.
Когда Микрюков отправился
в свою половину, где спали его жена и дети, я вышел на
улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго
стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то
в Палеве,
в этом
конце света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
Я не отвечал ему; он попросил у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился отец; потом прошел переулочек до
конца, повернул за угол и остановился. На
улице,
в сорока шагах от меня, пред раскрытым окном деревянного домика, спиной ко мне
стоял мой отец; он опирался грудью на оконницу, а
в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина
в темном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.
Солдаты обогнали ее, она остановилась, оглянулась.
В конце улицы редкою цепью
стояли они же, солдаты, заграждая выход на площадь. Площадь была пуста. Впереди тоже качались серые фигуры, медленно двигаясь на людей…
В конце улицы, — видела мать, — закрывая выход на площадь,
стояла серая стена однообразных людей без лиц. Над плечом у каждого из них холодно и тонко блестели острые полоски штыков. И от этой стены, молчаливой, неподвижной, на рабочих веяло холодом, он упирался
в грудь матери и проникал ей
в сердце.
Я почти оправился, но испытывал реакцию, вызванную перерывом
в движении, и нашел совет Филатра полезным; поэтому по выходе из госпиталя я поселился
в квартире правого углового дома
улицы Амилего, одной из красивейших
улиц Лисса. Дом
стоял в нижнем
конце улицы, близ гавани, за доком, — место корабельного хлама и тишины, нарушаемой не слишком назойливо смягченным, по расстоянию, зыком портового дня.
Таких Лжедимитриев нынче, милая тетенька, очень много. Слоняются, постылые тушинцы, вторгаются
в чужие квартиры, останавливают прохожих на
улицах и хвастают, хвастают без
конца. Один — табличку умножения знает; другой — утверждает, что Россия — шестая часть света, а третий без запинки разрешает задачу"летело стадо гусей". Все это — права на признательность отечества; но когда наступит время для признания этих прав удовлетворительными, чтобы
стоять у кормила — этого я сказать не могу. Может быть, и скоро.
Я был настроен радостно, чувствовал себя сильным, как никогда.
В конце улицы я заметил кучку богатеев со старостой и Кузьминым во главе, они
стояли, ничего не делая, как зрители, кричали, размахивая руками и палками. С поля, верхами, скакали мужики, взмахивая локтями до ушей, вопили бабы встречу им, бегали мальчишки.
Из окна открывался отличный вид на заводский пруд, несколько широких
улиц, тянувшихся по берегу, заводскую плотину, под которой глухо покряхтывала заводская фабрика и дымили высокие трубы; а там,
в конце плотины,
стоял отличный господский дом, выстроенный
в русском вкусе,
в форме громадной русской избы с высокой крышей, крытой толем шахматной доской, широким русским крыльцом и тенистым старым садом, упиравшимся
в пруд.
Сидим мы раз с тетушкой, на святках, после обеда у окошечка, толкуем что-то от Божества и едим
в поспе моченые яблоки, и вдруг замечаем — у наших ворот на
улице, на снегу,
стоит тройка ямских коней. Смотрим — из-под кибитки из-за кошмы вылезает высокий человек
в калмыцком тулупе, темным сукном крыт, алым кушаком подпоясан, зеленым гарусным шарфом во весь поднятый воротник обверчен, и длинные
концы на груди жгутом свиты и за пазуху сунуты, на голове яломок, а на ногах телячьи сапоги мехом вверх.
В конце этой
улицы, выброшенный из города под гору,
стоял длинный двухэтажный выморочный дом купца Петунникова. Он крайний
в порядке, он уже под горой, дальше за ним широко развертывается поле, обрезанное
в полуверсте крутым обрывом к реке.
Что и говорить!
Воскресла вся земля! Царю недаром
От всех любовь. Такого ликованья,
Я чай, Москва отроду не видала!
Насилу я проехал чрез толпу;
На двадцать верст кругом запружены
Дороги все; народ со всех
концовВалит к Москве; все
улицы полны,
И все дома, от гребней до завалин,
Стоят в цветах и
в зелени! Я думал:
Авось к царю до выхода проеду!
Куды! Я чай, от валу до Кремля
Часа четыре пробирался. Там
Услышал я:
в соборе царь Борис —
Венчается!
Был
конец зимы. Санный путь испортился. Широкая
улица, вся исполосованная мокрыми темными колеями, из белой стала грязно-желтой.
В глубоких ухабах, пробитых ломовыми,
стояла вода, а
в палисадничке, перед домом Наседкина, высокий сугроб снега осел, обрыхлел, сделался ноздреватым и покрылся сверху серым налетом. Заборы размякли от сырости.
Тихо, все еще любуясь картиной, прошел Стягин к паперти, поднялся на нее и еще раз
постоял, глядя на уходящие
в полумрак
улицы Остоженку и Пречистенку и
конец бульвара.