Неточные совпадения
Шагах в пятидесяти оттуда, на вязком берегу, в густой траве, стояли по колени в тине два буйвола. Они, склонив головы, пристально и робко смотрели на эту толпу, не зная, что им делать. Их тут нечаянно застали: это было видно по их позе и напряженному вниманию, с которым они
сторожили минуту, чтоб
уйти; а
уйти было некуда: направо ли, налево ли, все надо проходить чрез толпу или идти в речку.
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «
Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с тем и
ушла. Опять ведь поссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
Она аккуратно носила на фабрику листовки, смотрела на это как на свою обязанность и стала привычной для сыщиков, примелькалась им. Несколько раз ее обыскивали, но всегда — на другой день после того, как листки появлялись на фабрике. Когда с нею ничего не было, она умела возбудить подозрение сыщиков и
сторожей, они хватали ее, обшаривали, она притворялась обиженной, спорила с ними и, пристыдив,
уходила, гордая своей ловкостью. Ей нравилась эта игра.
Я повернулся и вышел в коридор. На него надели шинель, и он молча застучал костылями по коридору и
ушел, бросив рубль
сторожу Григорьичу, который запер за ним дверь.
(Влас молча кланяется ей и
уходит в кабинет, перебирает там бумаги на столе. За окном вдали слышна трещотка ночного
сторожа и тихий свист.)
Голос
сторожа: «Сейчас
уйду!» (Подсвистывает.) «Эй, вы, Жучка, Мальчик! Жучка!»
— Встал, так и не буду, и
уйду, чего ругаешься, — испуганно проворчал
сторож и начал спускаться вниз.
О заутрени он приходил туда, спрашивал у сына уроки, изъяснял ему, чего тот не понимал, потом в этот раз обедал посытнее кушаньем, которое приготовляла жена, и о вечерни опять с тем же посошком
уходил в уездный городишко к месту своего служения: в понедельник на заре, когда
сторож открывал дверь, чтобы выметать классы, Червев уже ждал его, сидя на порожке.
Баба
ушла в будку. Тусклым светляком приполз
сторож, возвращавшийся с линии. Он поставил фонарик на скамейку, огнем к стенке и тоже скрылся в избушке. Огонь погас. На линии все стихло. Только огоньки по направлению к Москве тихо мерцали, смешиваясь и переливаясь.
Ушли. Горбун, посмотрев вслед им, тоже встал, пошёл в беседку, где спал на сене, присел на порог её. Беседка стояла на холме, обложенном дёрном, из неё, через забор, было видно тёмное стадо домов города, колокольни и пожарная каланча
сторожили дома. Прислуга убирала посуду со стола, звякали чашки. Вдоль забора прошли ткачи, один нёс бредень, другой гремел железом ведра, третий высекал из кремня искры, пытаясь зажечь трут, закурить трубку. Зарычала собака, спокойный голос Тихона Вялова ударил в тишину...
Но вот женщина и мальчик с сапогами
ушли, и уже никого не было видно. Солнце легло спать и укрылось багряной золотой парчой, и длинные облака, красные и лиловые,
сторожили его покой, протянувшись по небу. Где-то далеко, неизвестно где, кричала выпь, точно корова, запертая в сарае, заунывно и глухо.
Фетинья. Что с ней будешь делать! Нет, уж надоело мне в сторожах-то быть. (
Уходит).
Сторож уже давно не стучит. Под окном и в саду зашумели птицы, туман
ушел из сада, все кругом озарилось весенним светом, точно улыбкой. Скоро весь сад, согретый солнцем, обласканный, ожил, и капли росы, как алмазы, засверкали на листьях; и старый, давно запущенный сад в это утро казался таким молодым, нарядным.
Но больной, уже лежавший на постели в привычной позе со скрещенными руками, начал говорить такую чепуху, что
сторож только молча снял с него забытый им в поспешном бегстве колпак с красным крестом и
ушел.
А ты пока молчи,
Умей скрывать обиду; дожидайся.
Он не
уйдет никак от наших рук.
Я
сторожа к нему приставил, знаешь,
Павлушку; он хоть зайца соследит;
Волк травленый, от петли увернулся.
Он из дьячков из беглых, был в подьячих,
Проворовался в чем-то; присудили
Его повесить, он и задал тягу.
Теперь веревки как огня боится.
Хоть висельник, да только бы служил.
Ну, и писать горазд, мне то и нужно.
Да мы еще с тобою потолкуем.
Куда пойдешь отсюда?
Подошел какой-то человек — должно быть,
сторож, — посмотрел на них и
ушел. И эта подробность показалась такой таинственной и тоже красивой. Видно было, как пришел пароход из Феодосии, освещенный утренней зарей, уже без огней.
Старший доктор. Что же, просите. Вы можете здесь принять их. (
Уходит. За ним младший доктор и
сторожа.)
Голос
сторожа: «Сейчас
уйду! (Подсвистывает.) Жучка! Трезор! Жучка!»
Поезд
уходил. Таня и Токарев высунулись из окна. Мужики сбегали с платформы.
Сторож, размахнувшись, ударил одного из них кулаком по шее. Мужик втянул голову в плечи и побежал быстрее. Изогнувшийся дугою поезд закрыл станцию.
Человек на скамейке отругивался. Катя узнала пьяницу столяра Капралова,
сторожа Мурзановской дачи. Гуриенко
ушла. Катя подошла к нему.
В девять
ушел фельдшер;
сторож ночевал рядом, в передней. В четверть десятого Теркин сразу выпил все, что было в пузырьке. Думал он написать два письма: одно домой, старикам, другое — товарищам; кончил тем, что не написал никому. Чего тут объясняться? Да и не дошли бы ни до стариков, ни до товарищей письма, какие стоило оставлять после своей добровольной смерти.
— Чего они ждут? Скажи, чтобы поскорее резали, а то наш поезд
уйдет! — обратился главный врач к станционному
сторожу, понимавшему по-бурятски.
— Я ее сделаю совсем по-новому, совсем по-новому, как нигде еще нет, — рассказывал он всем, с кем перезнакомился в Старом Городе; но проходили дни, месяцы;
ушел год, а к устройству больницы не делалось ни одного шага, и доныне в ней по-прежнему живет тот же
сторож, занимающийся вязанием из клоповника веников, да та же захожая старуха, просыпающаяся только для того, чтобы впасть в обморок и заснуть снова.
Но таяли облака,
уходили по склону, синими сфинксами на подвернутых лапах
сторожили горизонт, и видимо даже для глаз, смотрящих исподнизу, креп, густел и разливался беспредельно великий небесный простор, пустынный океан.