Неточные совпадения
При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть
боли, которою она поражает его; он
стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо.
Стонала вся слобода. Это был неясный, но сплошной гул, в котором нельзя было различить ни одного отдельного звука, но который всей своей массой представлял едва сдерживаемую
боль сердца.
Она ужасно мучилась,
стонала, и только что
боль начинала утихать, она старалась уверить Григорья Александровича, что ей лучше, уговаривала его идти спать, целовала его руку, не выпускала ее из своих.
Самгин
застонал, — кроме
боли, он испытывал еще и конфуз.
Он шагал мимо нее, рисуя пред собою картину цинической расправы с нею, готовясь схватить ее, мять, причинить ей
боль, заставить плакать,
стонать; он уже не слышал, что говорит Дуняша, а смотрел на ее почти открытые груди и знал, что вот сейчас…
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять
боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном
стоне.
— Я для чего пришла? — исступленно и торопливо начала она опять, — ноги твои обнять, руки сжать, вот так до
боли, помнишь, как в Москве тебе сжимала, опять сказать тебе, что ты Бог мой, радость моя, сказать тебе, что безумно люблю тебя, — как бы
простонала она в муке и вдруг жадно приникла устами к руке его. Слезы хлынули из ее глаз.
А между тем дело было гораздо проще и произошло крайне естественно: у супруги Ипполита Кирилловича другой день как
болели зубы, и ему надо же было куда-нибудь убежать от ее
стонов; врач же уже по существу своему не мог быть вечером нигде иначе как за картами.
Вдруг в одном месте я поскользнулся и упал, больно ушибив колено о камень. Я со
стоном опустился на землю и стал потирать больную ногу. Через минуту прибежал Леший и сел рядом со мной. В темноте я его не видел — только ощущал его теплое дыхание. Когда
боль в ноге утихла, я поднялся и пошел в ту сторону, где было не так темно. Не успел я сделать и 10 шагов, как опять поскользнулся, потом еще раз и еще.
… В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в дикой скале. В впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть, кровь струится из раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую голову на лапу, он
стонет; его взор выражает нестерпимую
боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями, зеленью; прохожие идут, не догадываясь, что тут умирает царственный зверь.
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).] в ее примирительных словах слышался затаенный
стон слабой груди, крик
боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она была виновата!
Ребенок, целый день мокрый и грязный, лежал у нее на руках, отравляясь соской, и
стонал от холода, голода и постоянных
болей в желудке, вызывая участие у прохожих к «бедной матери несчастного сироты».
Он хотел подняться, но только
застонал, — левая нога, которою он ударил Спирьку, была точно чужая, а страшная
боль в лодыжке заставила его
застонать. Самойло Евтихыч пал ничком, его окружили и начали поднимать.
И страшно
стонал он, и хотелось ему метаться, но при первом движении нестерпимая
боль останавливала его, и он снова впадал в беспамятство.
Беспрестанно я ожидал, что дедушка начнет умирать, а как смерть, по моему понятию и убеждению, соединялась с мучительной
болью и страданьем, то я все вслушивался, не начнет ли дедушка плакать и
стонать.
Впрочем, не то еще было!
И не одни господа,
Сок из народа давила
Подлых подьячих орда,
Что ни чиновник — стяжатель,
С целью добычи в поход
Вышел… а кто неприятель?
Войско, казна и народ!
Всем доставалось исправно.
Стачка, порука кругом:
Смелые грабили явно,
Трусы тащили тайком.
Непроницаемой ночи
Мрак над страною висел…
Видел — имеющий очи
И за отчизну
болел.
Стоны рабов заглушая
Лестью да свистом бичей,
Хищников алчная стая
Гибель готовила ей…
Этот
стон с такою
болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до такого сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
Тем временем Елена опять заснула. Во сне она слегка
стонала и вздрагивала. Доктор угадал: у ней сильно
болела голова. Порой она слегка вскрикивала и просыпалась. На меня она взглядывала даже с досадою, как будто ей особенно тяжело было мое внимание. Признаюсь, мне было это очень больно.
Но мы чуткими ребячьими сердцами слышали в его
стонах искреннюю душевную
боль и, принимая аллегории буквально, были все-таки ближе к истинному пониманию трагически свихнувшейся жизни.
Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и
стонет не столько от физической
боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
Она встала, хотела шагнуть, но вдруг как бы сильнейшая судорожная
боль разом отняла у ней все силы и всю решимость, и она с громким
стоном опять упала на постель. Шатов подбежал, но Marie, спрятав лицо в подушки, захватила его руку и изо всей силы стала сжимать и ломать ее в своей руке. Так продолжалось с минуту.
И она опять упала на постель в припадке той же судорожной
боли; это уже в третий раз, но на этот раз
стоны стали громче, обратились в крики.
Стоны за
стонами вырывались из груди, нимало не нарушая сна; органический недуг продолжал свою разъедающую работу, не причиняя, по-видимому, физических
болей.
Я редко слышал
стоны даже в продолжение первой ночи по их прибытии, нередко даже от чрезвычайно тяжело избитых; вообще народ умеет переносить
боль.
Эти самые люди, которые были так терпеливы в перенесении мучительнейших
болей от палок и розог, нередко жаловались, кривлялись и даже
стонали от каких-нибудь банок.
— Ox, — громко крякнул, сдерживая
боль, Авдеев, когда его стали класть на койку. Когда же его положили, он нахмурился и не
стонал больше, но только не переставая шевелил ступнями. Он держал рану руками и неподвижно смотрел перед собой.
Во всем чары да чудеса мерещились Передонову, галлюцинации его ужасали, исторгая из его груди безумный вой и визги. Недотыкомка являлась ему то кровавою, то пламенною, она
стонала и ревела, и рев ее ломил голову Передонову нестерпимою
болью. Кот вырастал до страшных размеров, стучал сапогами и прикидывался рыжим рослым усачом.
— Она часто говорила так странно, и ему казалось, что эти слова исходят из какой-то непонятной ему
боли в душе ее, они напоминали
стон раненого.
— Однажды, когда девушка собирала срезанные ветки лоз, — сын грека, как будто оступившись, свалился с тропы над стеною ее виноградника и упал прямо к ногам ее, а она, как хорошая христианка, наклонилась над ним, чтоб узнать, нет ли ран.
Стоная от
боли, он просил ее...
Павел замолчал. Лунёв задумчиво посмотрел в глубь коридора. Теперь, когда они замолчали,
стон раздался слышнее. Должно быть, чья-то большая и сильная грудь
стонала и велика была её
боль…
Она прошлась по комнате, шагая лениво и неслышно, остановилась перед зеркалом и долго, не мигая, смотрела на своё лицо. Пощупала руками полную белую шею, — у неё вздрогнули плечи, руки грузно опустились, — и снова начала, покачивая бёдрами, ходить по комнате. Что-то запела, не открывая рта, — пение напоминало
стон человека, у которого
болят зубы.
Несколько секунд ему было приятно ощущать жгучее прикосновение железа, оно укрощало
боль в шее, но рельс дрожал и пел громче, тревожнее, он наполнял тело ноющим
стоном, и земля, тоже вздрагивая мелкою дрожью, как будто стала двигаться, уплывая из-под тела, отталкивая его от себя.
К тому же еще у няньки
болело ухо, она
стонала и несколько раз принималась плакать от
боли.
— Я не участник в деле, а только ходатай по нему, и не лично даже буду вести его, а мой помощник по передоверию от меня, — едва имел силы договорить Грохов и
застонал от невыносимейшей, по-видимому,
боли.
Сильнее накрапывал дождь. Все ждали, когда почувствуется под ногами дорога, но дорога словно пропала или находилась где-нибудь далеко, в стороне. Вместо дороги попали в неглубокий лесной овраг и тут совсем лишились сил, замучились до полусмерти — но все-таки выбрались. От дождя и от
боли, когда втаскивали наверх, Колесников пришел в себя и
застонал. Забормотал что-то.
— Тащи выше! — было приказание Орленки, и в две минуты она поднялась от земли на аршин… глаза ее налились кровью, стиснув зубы, она старалась удерживать невольные крики… палачи опять остановились, и Вадим сделал знак Орленке, который его тотчас понял. Солдатку разули; под ногами ее разложили кучку горячих угольев… от жару и
боли в ногах ее начались судороги — и она громко
застонала, моля о пощаде.
Я вас прошу, господа, прислушайтесь когда-нибудь к
стонам образованного человека девятнадцатого столетия, страдающего зубами, этак на второй или на третий день болезни, когда он начинает уже не так
стонать, как в первый день
стонал, то есть не просто оттого, что зубы
болят; не так, как какой-нибудь грубый мужик, а так, как человек тронутый развитием и европейской цивилизацией
стонет, как человек «отрешившийся от почвы и народных начал», как теперь выражаются.
В этих
стонах выражается, во-первых, вся для нашего сознания унизительная бесцельность вашей
боли; вся законность природы, на которую вам, разумеется, наплевать, но от которой вы все-таки страдаете, а она-то нет.
Истопили баню, набили в большое липовое корыто мыльнистой пены, вложили в него Марфу Андревну и начали ее расправлять да вытягивать. Кости становились на места, а о мясе Марфа Андревна не заботилась. Веруя, что живая кость обрастет мясом, она хлопотала только поскорее выправиться и терпеливо сносила без малейшего
стона несносную
боль от вытягиваний и от ожогов, лопавшихся в мыльнистой щелочи.
Он залпом выпил пол чайного стакана. Сладкая жидкость подействовала через пять минут, — мучительно
заболел левый висок, и жгуче и тошно захотелось пить. Выпив три стакана воды, Коротков от
боли в виске совершенно забыл Кальсонера, со
стоном содрал с себя верхнюю одежду и, томно закатывая глаза, повалился на постель. «Пирамидону бы…» — шептал он долго, пока мутный сон не сжалился над ним.
А по краям дороги, под деревьями, как две пёстрые ленты, тянутся нищие — сидят и лежат больные, увечные, покрытые гнойными язвами, безрукие, безногие, слепые… Извиваются по земле истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость.
Стонут, воют нищие, горят на солнце их раны; просят они и требуют именем божиим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт
боль тела и кости, — они подобны страшным цветам.
Петр пошел к выходу. Ивану Ильичу страшно стало оставаться одному. «Чем бы задержать его? Да, лекарство». — Петр, подай мне лекарство. — «Отчего же, может быть, еще поможет и лекарство». Он взял ложку, выпил. «Нет, не поможет. Всё это вздор, обман», решил он, как только почувствовал знакомый приторный и безнадежный вкус. «Нет, уж не могу верить. Но боль-то, боль-то зачем, хоть на минуту затихла бы». И он
застонал. Петр вернулся. — Нет, иди. Принеси чаю.
Петр ушел. Иван Ильич, оставшись один,
застонал не столько от
боли, как она ни была ужасна, сколько от тоски. «Всё то же и то же, все эти бесконечные дни и ночи. Хоть бы скорее. Что скорее? Смерть, мрак. Нет, нет. Всё лучше смерти! »
Скрючившись и шагая по комнате, потому что лежать сил уже не было, он
стонал и раздумывал о своей
боли.
Он замолчал и несколько минут лежал тихо. Но внезапно его неподвижное мертвое лицо исказилось гримасой мучительной
боли. Он со
стоном повернулся на спину, и странные, дико звучащие, таинственные слова чужого языка быстро побежали с его губ.
Жена, ломая руки и с протяжным
стоном, как будто у нее
болели зубы, бледная, быстро прошлась из угла в угол. Я махнул рукой и вышел в гостиную. Меня душило бешенство, и в то же время я дрожал от страха, что не выдержу и сделаю или скажу что-нибудь такое, в чем буду раскаиваться всю мою жизнь. И я крепко сжимал себе руки, думая, что этим сдерживаю себя.
От
боли, частых криков и
стонов она отупела.
Когда Ольга Михайловна в другой раз очнулась от
боли, то уж не рыдала и не металась, а только
стонала. От
стонов она не могла удержаться даже в те промежутки, когда не было
боли. Свечи еще горели, но уже сквозь шторы пробивался утренний свет. Было, вероятно, около пяти часов утра. В спальне за круглым столиком сидела какая-то незнакомая женщина в белом фартуке и с очень скромною физиономией. По выражению ее фигуры видно было, что она давно уже сидит. Ольга Михайловна догадалась, что это акушерка.
— Послушайте, это жестоко. Я бы не звала вас. Если бы мне не нужно было. Я больна. Я не знаю, что со мною, — заговорила она страдающим голосом. — Ох, ох! —
застонала она, падая на койку. И странное дело, она точно чувствовала, что она изнемогает, вся изнемогает, что всё
болит у нее и что ее трясет дрожь, лихорадка.
Отец Иосафа тоже повторял за ним: «Хорошенько его, хорошенько!» Иногда он подбегал к солдатам и, выхватив у них розги, сам начинал сечь сына жесточайшим образом. Все это продолжалось около получаса. Ручьи крови текли по полу. Иосаф от
боли изгрыз целый угол скамейки, но не сказал ни одного слова и не произнес ни одного
стона.