Неточные совпадения
Наступает, за знойным днем, душно-сладкая, долгая ночь с мерцаньем в небесах, с огненным потоком
под ногами, с трепетом неги в воздухе. Боже мой! Даром пропадают здесь эти ночи: ни серенад, ни вздохов, ни шепота любви, ни пенья соловьев! Только фрегат напряженно движется и изредка
простонет да хлопнет обессиленный парус или
под кормой плеснет волна — и опять все торжественно и прекрасно-тихо!
И мы идем возле, торопясь и не видя этих страшных повестей, совершающихся
под нашими
ногами, отделываясь важным недосугом, несколькими рублями и ласковым словом. А тут вдруг, изумленные, слышим страшный
стон, которым дает о себе весть на веки веков сломившаяся душа, и, как спросонья, спрашиваем, откуда взялась эта душа, эта сила?
Людмила взяла мать
под руку и молча прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье
ног,
стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
Стонали русские солдатики и
под Севастополем, и
под Инкерманом, и
под Альмою;
стонали елабужские и курмышские ополченцы, меся босыми
ногами грязь столбовых дорог;
стонали русские деревни, провожая сыновей, мужей и братьев на смерть за"ключи".
Кругом ветер свищет, звенит рассекаемая
ногами и грудью высокая трава, справа и слева хороводом кружится и глухо
стонет земля
под ударами крепких копыт его стальных, упругих, некованых
ног.
Раздался шум: небольшая собака шмыгнула из-под
ног Ильи и с тихим визгом скрылась. Он вздрогнул: пред ним как будто ожила часть ночной тьмы и,
застонав, исчезла.
Сильнее накрапывал дождь. Все ждали, когда почувствуется
под ногами дорога, но дорога словно пропала или находилась где-нибудь далеко, в стороне. Вместо дороги попали в неглубокий лесной овраг и тут совсем лишились сил, замучились до полусмерти — но все-таки выбрались. От дождя и от боли, когда втаскивали наверх, Колесников пришел в себя и
застонал. Забормотал что-то.
— Тащи выше! — было приказание Орленки, и в две минуты она поднялась от земли на аршин… глаза ее налились кровью, стиснув зубы, она старалась удерживать невольные крики… палачи опять остановились, и Вадим сделал знак Орленке, который его тотчас понял. Солдатку разули;
под ногами ее разложили кучку горячих угольев… от жару и боли в
ногах ее начались судороги — и она громко
застонала, моля о пощаде.
А по краям дороги,
под деревьями, как две пёстрые ленты, тянутся нищие — сидят и лежат больные, увечные, покрытые гнойными язвами, безрукие, безногие, слепые… Извиваются по земле истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и
ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость.
Стонут, воют нищие, горят на солнце их раны; просят они и требуют именем божиим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль тела и кости, — они подобны страшным цветам.
На третий день, утром, когда я вошел в хлев, они не бросились — как всегда было —
под ноги мне, а, сбившись кучей в темном углу, встретили меня незнакомым, сиплым хрюканьем. Осветив их огнем фонаря, я увидал, что глаза животных как будто выросли за ночь, выкатились из-под седых ресниц и смотрят на меня жалобно, с великим страхом и точно упрекая. Тяжелое дыхание колебало зловонную тьму, и плавал в ней охающий, точно человечий,
стон.
Я остался еще на берегу, привлекаемый грустным очарованием. Воздух был неподвижен и полон какой-то чуткой, кристаллической ясности, не нарушаемый теперь ни одним звуком, но как будто застывший в пугливом ожидании. Стоит опять треснуть льдине, и морозная ночь вся содрогнется, и загудит, и
застонет. Камень оборвется из-под моей
ноги — и опять надолго наполнит чуткое молчание сухими и резкими отголосками…
С другой же стороны, сердце у Постникова очень непокорное: так и ноет, так и стучит, так и замирает… Хоть вырви его да сам себе
под ноги брось, — так беспокойно с ним делается от этих
стонов и воплей… Страшно ведь слышать, как другой человек погибает, и не подать этому погибающему помощи, когда, собственно говоря, к тому есть полная возможность, потому что будка с места не убежит и ничто иное вредное не случится. «Иль сбежать, а?.. Не увидят?.. Ах, господи, один бы конец! Опять
стонет…»
Стиснув зубы, чтобы не
застонать от боли, Онуфриев весь согнувшись в три погибели, едва не падая
под тяжестью ноши, едва передвигал
ноги.
И новый
стон, вырвавшийся сквозь стиснутые зубы, заставил снова задрожать Игоря с головы до
ног. С добрую минуту длилась эта нестерпимая мука, мука страха и опасения за близкое, дорогое существо среди непроглядной тьмы
под дождем ружейных выстрелов, не умолкавших теперь ни на минуту. И опять приоткрылись с трудом пышущие теперь зноем губы Милицы и она зашептала...
Мертвая осенняя природа; тяжелые, подобно оледенелым валам, тучи, едва движущиеся с севера; песчаная степь, сердито всчесанная непогодами; по ней редкие ели, недоростки и уроды из царства растений; временем необозримые, седые воды Чудского озера, бьющиеся непрерывно с однообразным
стоном о мертвые берега свои, как узник о решетку своей темницы; иссохший лист, хрустящий
под ногами путника нашего, — все вторило состоянию души Владимира.