Неточные совпадения
Город с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна домов, двери, ворота, солидные люди поехали куда-то на собственных лошадях, по улицам зашагали пешеходы с тростями, с палками в руках, нахлобучив шляпы и фуражки на глаза, готовые к бою; но к вечеру пронесся слух, что «союзники» собрались на
Старой площади, тяжко избили двух
евреев и фельдшерицу Личкус, — улицы снова опустели, окна закрылись, город уныло притих.
Все они — молодые,
старые, худые, толстые, бледные, красные, черные, усатые, бородатые, безбородые, русские, татары,
евреи — выходили, звеня кандалами и бойко махая рукой, как будто собираясь итти куда-то далеко, но, пройдя шагов 10, останавливались и покорно размещались, по 4 в ряд, друг за другом.
Даже
старый одноглазый
еврей, аккомпанировавший Иохиму на контрабасе, одушевлялся до последней степени.
А в бурные осенние ночи, когда гиганты-тополи качались и гудели от налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливался от
старого зáмка и царил над всем городом. «Ой-вей-мир!» — пугливо произносили
евреи; богобоязненные
старые мещанки крестились, и даже наш ближайший сосед, кузнец, отрицавший самое существование бесовской силы, выходя в эти часы на свой дворик, творил крестное знамение и шептал про себя молитву об упокоении усопших.
На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла, в чем дело. Велиткин пришел с ученья туча тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку и на ужин не ходил. Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова. Дело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех — такие были
старые солдатские традиции. Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду,
еврей Шлема Финкельштейн. Его перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища.
Ни сада, ни театра, ни порядочного оркестра; городская и клубная библиотеки посещались только евреями-подростками, так что журналы и новые книги по месяцам лежали неразрезанными; богатые и интеллигентные спали в душных, тесных спальнях, на деревянных кроватях с клопами, детей держали в отвратительно грязных помещениях, называемых детскими, а слуги, даже
старые и почтенные, спали в кухне на полу и укрывались лохмотьями.
«Старший» — седой, низенький старичок из
евреев, с наружностью
старой тюремной крысы, с маленькими, злыми, точно колющими глазами, сверкавшими из-под нависших бровей, — весь съежился, попятился к стенке и бросил в сторону стучавшего взгляд, полный глубокой ненависти и злобы.
Хось и трудно обмануть
старого плута, но бог Якова и Авраама тебе поруцатся, сто я цестный
еврей, заставлю этого пса брешить по-моему, как мне хоцется.
В общем вагоне первого класса «для курящих» по разным углам на просторе разместились:
старый еврей-банкир, со всех сторон обложившийся дорогими и прихотливыми несессерами; двое молодых гвардейских офицеров из «новоиспеченных»; артельщик в высоких со скрипом с сборами сапогах, с туго набитой дорожной сумкой через плечо; худощавый немец, беспрестанно кашляющий и успевший уже заплевать вокруг себя ковер на протяжении квадратного аршина, и прехорошенькая блондинка, с большими слегка подведенными глазами и в громадной, с экипажное колесо, шляпе на пепельных, тщательно подвитых волосах.
— Что будешь делать! — продолжал он, и чем ярче воскресало в нем прошлое, тем сильнее чувствовался в его речи еврейский акцент. — Родители наказали меня и отдали дедушке,
старому еврею-фанатику, на исправление. Но я ночью ушел в Шклов. А когда в Шклове ловил меня мой дядя, я пошел в Могилев; там пробыл два дня и с товарищем пошел в Стародуб.
— В Одессе я целую неделю ходил без деда и голодный, пока меня не приняли
евреи, которые ходят по городу и покупают
старое платье. Я уж умел тогда читать и писать, знал арифметику до дробей и хотел поступить куда-нибудь учиться, но не было средств. Что делать! Полгода ходил я по Одессе и покупал
старое платье, но
евреи, мошенники, не дали мне жалованья, я обиделся и ушел. Потом на пароходе я уехал в Перекоп.
Восемнадцать столетий этой
старой истории еще не изменили; [Русское законодательство имело в виду эту фарисейскую мстительность, и в IV томе свода законов были положительные статьи, которыми вменялось в обязанность при рассмотрения общественных приговоров о сдаче
евреев в рекруты «за дурное поведение» обращать строгое внимание, чтобы под видом обвинения в «дурном поведении» не скрывались козни фанатического свойства, мстящие за неисполнение тех или других «еврейских обрядов»; но
евреи это отлично обходили и достигали, чего хотели.
В нелепо-роскошной комнате сидели за вином два человека: один
старый, седой, другой молодой
еврей. Молодой держал пачку денег и торговался. Он покупал контрабандный товар.
Винить во всем
евреев, масонов, интеллигенцию есть такое же извращение, как во всем винить буржуазию, дворянство,
старую власть.
Заблуждение это — что человеку лучше удалиться от мира, чем подвергаться искушениям мира, есть
старое заблуждение, давно известное
евреям, но совершенно чуждое не только духу христианства, но и иудаизму.
Старик Ячевский переписывался с
старым знакомым, одним из главарей восстания, принимал таинственных евреев-факторов, не по хозяйственным, а по революционным делам, и готовился присоединиться к восстанию, когда настанет время.
Те, которые не признают социалистической веры, должны быть поставлены в положение, аналогичное тому, в котором находились
евреи в
старых теократических христианских обществах.