Неточные совпадения
И опять то надежда, то отчаяние по
старым наболевшим местам стали растравлять раны ее измученного, страшно трепетавшего
сердца.
Или кто-нибудь из
старых друзей его вспоминал о нем и присылал ему деньги; или какая-нибудь проезжая незнакомка, нечаянно услышав о нем историю, с стремительным великодушьем женского
сердца присылала ему богатую подачу; или выигрывалось где-нибудь в пользу его дело, о котором он никогда и не слышал.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и
старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся
сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Когда прибегнем мы под знамя
Благоразумной тишины,
Когда страстей угаснет пламя
И нам становятся смешны
Их своевольство иль порывы
И запоздалые отзывы, —
Смиренные не без труда,
Мы любим слушать иногда
Страстей чужих язык мятежный,
И нам он
сердце шевелит.
Так точно
старый инвалид
Охотно клонит слух прилежный
Рассказам юных усачей,
Забытый в хижине своей.
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная,
старая весна
И в трепет
сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое
сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж — он мыслит — в это дело
Вмешался
старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
Знать, видно, много напомнил им
старый Тарас знакомого и лучшего, что бывает на
сердце у человека, умудренного горем, трудом, удалью и всяким невзгодьем жизни, или хотя и не познавшего их, но много почуявшего молодою жемчужною душою на вечную радость старцам родителям, родившим их.
Что почувствовал
старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда в его
сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку вверх и произнес громко...
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое
сердце пришлась ему пуля, но собрал
старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
Заговорив однажды по поводу близкого освобождения крестьян, о прогрессе, он надеялся возбудить сочувствие своего сына; но тот равнодушно промолвил: «Вчера я прохожу мимо забора и слышу, здешние крестьянские мальчики, вместо какой-нибудь
старой песни горланят: Время верное приходит,
сердце чувствует любовь…Вот тебе и прогресс».
— Вы заметили, что мы вводим в
старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. — Говорил он стоя, прижимал перчатку к
сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. — Вообще — мы стремимся дать публике веселый отдых, но — не отвлекая ее от злобы дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько сказал он.
— Разве? Как старуха? Учительница
старая? Охлаждаю твое пламенное
сердце революционера? Дай папироску.
— Вот вы о
старом халате! — сказал он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из
сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы… Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку не влюбляются, а любят их…
— Простите, Татьяна Марковна, а у вас дело обыкновенно начинается с
старого обычая, с
старых правил, да с справки о том, как было, да что скажут, а собственный ум и
сердце придут после.
Она была отличнейшая женщина по
сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими
старыми домами.
— Что вы так смотрите на меня, не по-прежнему,
старый друг? — говорила она тихо, точно пела, — разве ничего не осталось на мою долю в этом
сердце? А помните, когда липы цвели?
Было, я думаю, около половины одиннадцатого, когда я, возбужденный и, сколько помню, как-то странно рассеянный, но с окончательным решением в
сердце, добрел до своей квартиры. Я не торопился, я знал уже, как поступлю. И вдруг, едва только я вступил в наш коридор, как точас же понял, что стряслась новая беда и произошло необыкновенное усложнение дела:
старый князь, только что привезенный из Царского Села, находился в нашей квартире, а при нем была Анна Андреевна!
— На, читай! Ты непременно должен все узнать… и зачем ты так много дал мне перерыть в этой
старой дребедени!.. Я только осквернил и озлобил
сердце!..
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли дорогого покойника. О Надежде Васильевне не было сказано ни одного слова, точно она совсем не существовала на свете. Привалов в первый раз почувствовал с болью в
сердце, что он чужой в этом
старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после смерти близкого человека.
Старая любовь, как брошенное в землю осенью зерно, долго покрытое слоем зимнего снега, опять проснулась в
сердце Привалова… Он сравнил настоящее, каким жил, с теми фантазиями, которые вынашивал в груди каких-нибудь полгода назад. Как все было и глупо и обидно в этом счастливом настоящем… Привалов в первый раз почувствовал нравственную пустоту и тяжесть своего теперешнего счастья и сам испугался своих мыслей.
Их было четверо: иеромонахи отец Иосиф и отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита, человек не весьма еще
старый, далеко не столь ученый, из звания простого, но духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением в
сердце своем, хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно:
старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и
сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а все-таки по
старой памяти чтишь его
сердцем.
— Тьфу ты, пропасть! — пробормотал он, плюнув в воду, — какая оказия! А все ты,
старый черт! — прибавил он с
сердцем, обращаясь к Сучку. — Что это у тебя за лодка?
Смотритель, человек уже
старый, угрюмый, с волосами, нависшими над самым носом, с маленькими заспанными глазами, на все мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчаньем, в
сердцах хлопал дверью, как будто сам проклинал свою должность, и, выходя на крыльцо, бранил ямщиков, которые медленно брели по грязи с пудовыми дугами на руках или сидели на лавке, позевывая и почесываясь, и не обращали особенного внимания на гневные восклицания своего начальника.
Он велел оседлать лошадь, надел зеленый сюртучок с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной,
старой девицей с отличным
сердцем, но без волос.
Таков был рассказ приятеля моего,
старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжение своего повествования; но как бы то ни было, они сильно тронули мое
сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть
старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне…
Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему его воображение и, наконец, купленному им за порядочную сумму,
старый гробовщик чувствовал с удивлением, что
сердце его не радовалось.
Он знал, в каком состоянии находился его противник,
старый товарищ его молодости, и победа не радовала его
сердце.
Осенью 1853 года он пишет: «
Сердце ноет при мысли, чем мы были прежде (то есть при мне) и чем стали теперь. Вино пьем по
старой памяти, но веселья в
сердце нет; только при воспоминании о тебе молодеет душа. Лучшая, отраднейшая мечта моя в настоящее время — еще раз увидеть тебя, да и она, кажется, не сбудется».
А тут чувствительные
сердца и начнут удивляться, как мужики убивают помещиков с целыми семьями, как в
Старой Руссе солдаты военных поселений избили всех русских немцев и немецких русских.
— Не надо! За
старого моя Надёха (в
сердцах матушка позволяет себе награждать сестрицу не совсем ласковыми именами и эпитетами) не пойдет. А тут еще с детьми вожжайся… не надо!
По-настоящему, следовало бы ожидать с его стороны целой бури (так как четверть часа уже перешло за положенный срок), но при виде массы благоухающих плодов
сердце старого барина растворяется.
При таких известиях вся помещичья среда обыкновенно затихала, но спустя короткое время забывала о случившемся и вновь с легким
сердцем принималась за
старые подвиги.
Печально стояла
старая няня, и слезами налились ее глубокие морщины; тяжкий камень лежал на
сердце у верных хлопцев, глядевших на свою пани.
«Будешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую жену?» — «Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать тебя к
сердцу!
Я вышел за ворота и с бьющимся
сердцем пустился в темный пустырь, точно в море. Отходя, я оглядывался на освещенные окна пансиона, которые все удалялись и становились меньше. Мне казалось, что, пока они видны ясно, я еще в безопасности… Но вот я дошел до середины, где пролегала глубокая борозда, — не то канава, указывавшая
старую городскую границу, не то овраг.
Долгая «николаевская» служба уже взяла всю его жизнь, порвала все семейные связи, и
старое солдатское
сердце пробавлялось хоть временными привязанностями на стоянках…
Я просыпался весь в поту, с бьющимся
сердцем. В комнате слышалось дыхание, но привычные звуки как будто заслонялись чем-то вдвинувшимся с того света, чужим и странным. В соседней спальне стучит маятник, потрескивает нагоревшая свеча.
Старая нянька вскрикивает и бормочет во сне. Она тоже чужая и страшная… Ветер шевелит ставню, точно кто-то живой дергает ее снаружи. Позвякивает стекло… Кто-то дышит и невидимо ходит и глядит невидящими глазами… Кто-то, слепо страдающий и грозящий жутким слепым страданием.
Дядя Максим относился ко всем этим музыкальным экспериментам только терпимо. Как это ни странно, но так явно обнаружившиеся склонности мальчика порождали в инвалиде двойственное чувство. С одной стороны, страстное влечение к музыке указывало на несомненно присущие мальчику музыкальные способности и, таким образом, определяло отчасти возможное для него будущее. С другой — к этому сознанию примешивалось в
сердце старого солдата неопределенное чувство разочарования.
Когда же, уже поздно, вошел этот Келлер и возвестил о вашем торжественном дне и о распоряжении насчет шампанского, то я, дорогой и многоуважаемый князь, имея
сердце (что вы уже, вероятно, заметили, ибо я заслуживаю), имея
сердце, не скажу чувствительное, но благодарное, чем и горжусь, — я, для пущей торжественности изготовляемой встречи и во ожидании лично поздравить вас, вздумал пойти переменить
старую рухлядь мою на снятый мною по возвращении моем вицмундир, что и исполнил, как, вероятно, князь, вы и заметили, видя меня в вицмундире весь вечер.
Он утих и — к чему таить правду? —
постарел не одним лицом и телом,
постарел душою; сохранить до старости
сердце молодым, как говорят иные, и трудно и почти смешно; тот уже может быть доволен, кто не утратил веры в добро, постоянство воли, охоты к деятельности.
Скрепя
сердце решился он переехать в Москву на дешевые хлеба, нанял в
Старой Конюшенной крошечный низенький дом с саженным гербом на крыше и зажил московским отставным генералом, тратя две тысячи семьсот пятьдесят рублей в год.
Материнское
сердце старой хохлушки так и прыгало от радости, что она рассватает Федорку и выдаст ее замуж куда-нибудь в Хохлацкий конец.
Лука Назарыч, стоя у своего окна, каждое утро наблюдал вереницы двигавшихся подвод, и его
старое крепостное
сердце обливалось кровью: уходила та живая сила, которая складывалась сотнями лет.
— А ежели Кузьмич не по
сердцу, так уставщик Корнило чем плох? Конешно, он староват, а старый-то еще способнее в другой раз… Закидывал мне про тебя словечко намедни и Корнило, да уж я молчу.
Его сильно расколотило дорогой, да и самая цель поездки — нож острый
сердцу старого крепостного управляющего.
Он просит сказать доброму своему Егору Антоновичу, что он совершенно ожил, читая незабвенные для него строки, которыми так неожиданно порадован был 10 сего месяца. Вы узнаете, что верный вам прежний Jeannot [Иванушка — семейное и лицейское прозвище Пущина.] все тот же; что он не охлажден тюрьмою, с тою же живостью чувствует, как и прежде, и
сердцем отдохнул при мысли, что добрый его
старый директор с высот Уральских отыскивал отдаленное его жилище и думу о нем думал.
Любезный друг Иван, прими меня, каков я есть, узнай
старого признательного тебе лицейского товарища; с прежнею доверенностью детства и юности обращаюсь к тебе
сердцем: ты, верный добрым воспоминаниям, поймешь мое дружеское приветствие без дальнейших объяснений.
Обнимите за меня крепко Фрицку; душевно рад, что он переселился к вам. Мысленно я часто в вашем тесном кругу с прежними верными воспоминаниями. У меня как-то они не
стареют. Вижу вас, Марию Яковлевну, такими как я вас оставил; забываю, что я сам не тот, что прежде. Оставив в сторону хронологию, можно так живо все это представить, что
сердце не верит давности.