Неточные совпадения
Но он все-таки шел. Он вдруг
почувствовал окончательно, что нечего себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с
Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
Он перекрестился несколько раз.
Соня схватила свой платок и накинула его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал
чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что
Соня хочет уйти вместе с ним.
— Что,
Соня? — сказал он и вдруг
почувствовал, что голос его дрожит, — ведь все дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные тому привычки». Поняли вы давеча это?
Он вышел.
Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и
чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на
Соню и
чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к
Соне, он
чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг
почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
Да, он
почувствовал еще раз, что, может быть, действительно возненавидит
Соню, и именно теперь, когда сделал ее несчастнее. «Зачем ходил он к ней просить ее слез? Зачем ему так необходимо заедать ее жизнь? О, подлость!
Раскольников
почувствовал и понял в эту минуту, раз навсегда, что
Соня теперь с ним навеки и пойдет за ним хоть на край света, куда бы ему ни вышла судьба.
Послышался испуганный крик
Сони. Александров
почувствовал, что теперь ему как мужчине необходимо принять участие в этом странном происшествии. Он затряс ручку дверного звонка.
Соня отворила дверь, и испуг ее прошел. Она уже смеялась.
Но Александров блинного объедения не понимает и к блинам особой страсти не
чувствует. Съел парочку у мамы, парочку у сестры
Сони и стал усиленно готовиться ко вторичной встрече. Его стальные коньки, лежавшие без употребления более года в чулане, оказывается, кое-где успели заржаветь и в чем-то перепачкались; пришлось над ними порядочно повозиться, смазывая их керосином, обтирая теплым деревянным маслом и, наконец, полируя наждаком особенно неподатливые ржавчинки.
Соня (серьезно). Бросьте это! Ведь я
чувствую, вам совсем не хочется дурить… Скажите мне, как бы вы хотели жить?
Вот он бывает здесь каждый день, я угадываю, зачем он здесь, и уже
чувствую себя виноватою, готова пасть перед
Соней на колени, извиняться, плакать…
«Знаешь, что: вот ты много читала евангелия; там есть одно место прямо о
Соне: «имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она — неимущий; за что? Не знаю. В ней нет, может быть, эгоизма, — я не знаю, но у ней отнимется, и все отнялось… она пустоцвет; знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не
чувствует этого, как
чувствовали бы мы».
— Да ты шутишь,
Соня! — удивился я,
чувствуя, как свинец оставляет мои члены и как по всему телу разливается живительная легкость. — Баронессе голову сахару и фунт чаю!.. Ах!
«Ну, начинается мой срам!» — подумал я,
чувствуя, как наливаются свинцом мои руки и ноги. — Но не виноват же я,
Соня! — вырвался у меня вопль. — Как, право, глупо с твоей стороны! Свиньи они, моветоны, но ведь не я же произвел их в свои родичи!
Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних: об отце, матери,
Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и
чувствуя всю силу своей любви к ним.
Пьер
чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, чтò первое представится для насмешки: над чтением
Сони, над тем, чтò скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
— Он лучше всех вас, — вскрикнула Наташа, приподнимаясь. — Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что́ это, что́ это!
Соня, за что́? Уйдите!.. — И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они
чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: — «Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете!» — И опять бросилась на диван.
Графиня Марья
чувствовала вполне вину своего мужа;
чувствовала и свою вину перед
Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла ни в чем упрекнуть
Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Графиня Марья оглянулась, увидала за собой Андрюшу,
почувствовала, что
Соня права и именно от этого, вспыхнула и видимо с трудом удержалась от жесткого слова.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и
Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он
чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в
Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю
Соню, с которою он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полною грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он
чувствовал себя опять в волшебном царстве.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на
Соню и молчала. Она
чувствовала, что то, что̀ говорила
Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила
Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
Он
чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью
Сони и обещанием ей.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай
чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед
Соней за всё, чтò она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Наташа
чувствовала, что она оставалась с матерью и
Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в польский.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на
Соню известием о ране брата, в первый раз
почувствовала всю горестную сторону этого известия.
— Я уж вам говорил, папенька, — сказал сын, — что, ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что́
чувствую, — говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на
Соню и гостью-барышню.