Неточные совпадения
Бобчинский. Ничего, ничего-с, без всякого-с помешательства, только сверх носа небольшая нашлепка! Я забегу к Христиану Ивановичу: у него-с есть пластырь такой, так вот оно и
пройдет.
Дай только, боже, чтобы
сошло с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто не ставил: на каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску.
Осип. Я, сударь, отправлю его
с человеком здешним, а сам лучше буду укладываться, чтоб не
прошло понапрасну время.
Ой! ночка, ночка пьяная!
Не светлая, а звездная,
Не жаркая, а
с ласковым
Весенним ветерком!
И нашим добрым молодцам
Ты даром не
прошла!
Сгрустнулось им по женушкам,
Оно и правда:
с женушкой
Теперь бы веселей!
Иван кричит: «Я спать хочу»,
А Марьюшка: — И я
с тобой! —
Иван кричит: «Постель узка»,
А Марьюшка: — Уляжемся! —
Иван кричит: «Ой, холодно»,
А Марьюшка: — Угреемся! —
Как вспомнили ту песенку,
Без слова — согласилися
Ларец свой попытать.
Влас наземь опускается.
«Что так?» — спросили странники.
— Да отдохну пока!
Теперь не скоро князюшка
Сойдет с коня любимого!
С тех пор, как слух
прошел,
Что воля нам готовится,
У князя речь одна:
Что мужику у барина
До светопреставления
Зажату быть в горсти!..
Весь день
с мошной раскрытою
Ходил Ермил, допытывал...
Аммирал-вдовец по морям
ходил,
По морям
ходил, корабли водил,
Под Ачаковом бился
с туркою,
Наносил ему поражение,
И дала ему государыня
Восемь тысяч душ в награждение.
Ходи улицей потише,
Носи голову пониже,
Коли весело — не смейся,
Не поплачь
с тоски!.. //………………………………….
Идите вы к чиновнику,
К вельможному боярину,
Идите вы к царю,
А женщин вы не трогайте, —
Вот Бог! ни
с чем
проходитеДо гробовой доски!
Не горы
с места сдвинулись,
Упали на головушку,
Не Бог стрелой громовою
Во гневе грудь пронзил,
По мне — тиха, невидима —
Прошла гроза душевная,
Покажешь ли ее?
Четыре года тихие,
Как близнецы похожие,
Прошли потом… Всему
Я покорилась: первая
С постели Тимофеевна,
Последняя — в постель;
За всех, про всех работаю, —
С свекрови, свекра пьяного,
С золовушки бракованной
Снимаю сапоги…
Пришел солдат
с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да не таись, смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
Однако после этого
Ермил не скоро справился,
С год как шальной
ходил.
Обрадовались старому:
«Здорово, дедко! спрыгни-ка,
Да выпей
с нами рюмочку,
Да в ложечки ударь!»
— Забраться-то забрался я,
А как
сойду, не ведаю:
Ведет! — «Небось до города
Опять за полной пенцией?
«Избави Бог, Парашенька,
Ты в Питер не
ходи!
Такие есть чиновники,
Ты день у них кухаркою,
А ночь у них сударкою —
Так это наплевать!»
«Куда ты скачешь, Саввушка?»
(Кричит священник сотскому
Верхом,
с казенной бляхою.)
— В Кузьминское скачу
За становым. Оказия:
Там впереди крестьянина
Убили… — «Эх!.. грехи...
Пришел какой-то пасмурный
Мужик
с скулой свороченной,
Направо все глядит:
—
Хожу я за медведями.
И счастье мне великое:
Троих моих товарищей
Сломали мишуки,
А я живу, Бог милостив!
Как велено, так сделано:
Ходила с гневом на сердце,
А лишнего не молвила
Словечка никому.
Зимой пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил на саночках
В Екатеринин день,
И горя словно не было!
Запела, как певала я
В родительском дому.
Мы были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что и мужа-то
Такого, как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии.
Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала,
с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо есть, не мечите бисера пред свиниями, да не попрут его ногами».
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да и боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем за ним
ходить, сдеру
с своих же крестьян, так и концы в воду.
Ходя по улицам
с опущенными глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как бы говорили смердам:"Смотрите! и мы не гнушаемся общения
с вами!", но, в сущности, мысль их блуждала далече.
При первом столкновении
с этой действительностью человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство, быть может,
пройдет мимо.
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб
ходить без конца,
ходить по всем направлениям. Что они спускаются
с одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
Началось
с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака
с колокольным звоном встречали, потом щуку
с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить
ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
Беневоленский твердою поступью
сошел на крыльцо и хотел было поклониться на все четыре стороны, как
с смущением увидел, что на улице никого нет, кроме двух жандармов.
С тех пор законодательная деятельность в городе Глупове закипела. Не
проходило дня, чтоб не явилось нового подметного письма и чтобы глуповцы не были чем-нибудь обрадованы. Настал наконец момент, когда Беневоленский начал даже помышлять о конституции.
Около каждого рабочего взвода мерным шагом
ходит солдат
с ружьем и через каждые пять минут стреляет в солнце.
Вор-новотор
ходил на них
с пушечным снарядом, палил неослабляючи и, перепалив всех, заключил мир, то есть у заугольников ел палтусину, [Па́лтусина — мясо беломорской рыбы палтуса.] у сычужников — сычуги.
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение.
С одной стороны, природная склонность к апатии,
с другой, страх чертей — все это производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут
ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича; все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но
с той поры
прошло много лет, и ни один градоначальник не позаботился о восстановлении ее.
С тех пор
прошло уже довольно времени, в продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне инструмент.
Но вот солнце достигает зенита, и Угрюм-Бурчеев кричит: «Шабаш!» Опять повзводно строятся обыватели и направляются обратно в город, где церемониальным маршем
проходят через «манеж для принятия пищи» и получают по куску черного хлеба
с солью.
Бунт кончился; невежество было подавлено, и на место его водворено просвещение. Через полчаса Бородавкин, обремененный добычей, въезжал
с триумфом в город, влача за собой множество пленников и заложников. И так как в числе их оказались некоторые военачальники и другие первых трех классов особы, то он приказал обращаться
с ними ласково (выколов, однако, для верности, глаза), а прочих
сослать на каторгу.
Грустилов,
с своей стороны, подавал пример истинного благочестия, плюя на капище Перуна каждый раз, как
проходил мимо него.
Она
ходила по домам и рассказывала, как однажды черт водил ее по мытарствам, как она первоначально приняла его за странника, но потом догадалась и сразилась
с ним.
— Нужды нет, что он парадов не делает да
с полками на нас не
ходит, — говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков было — и не приведи бог!
На этот призыв выходит из толпы парень и
с разбега бросается в пламя.
Проходит одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещит потолок. Наконец парень показывается среди облаков дыма; шапка и полушубок на нем затлелись, в руках ничего нет. Слышится вопль:"Матренка! Матренка! где ты?" — потом следуют утешения, сопровождаемые предположениями, что, вероятно, Матренка
с испуга убежала на огород…
—
С правдой мне жить везде хорошо! — сказал он, — ежели мое дело справедливое, так
ссылай ты меня хоть на край света, — мне и там
с правдой будет хорошо!
Так
прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того как развивалась свобода, нарождался и исконный враг ее — анализ.
С увеличением материального благосостояния приобретался досуг, а
с приобретением досуга явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так бывает всегда, но глуповцы употребили эту"новоявленную у них способность"не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать.
Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился следовать по избранному пути. Прекратив все дела, он
ходил по гостям, принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак,
с которыми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал [Заполева́ть — добыть на охоте.] очень хорошенькую мещаночку. Не без иронии отзывался он о своем предместнике, томившемся в то время в заточении.
Людишки словно осунулись и
ходили с понурыми головами; одни горшечники радовались вёдру, но и те раскаялись, как скоро убедились, что горшков много, а варева нет.
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти всё было отделано.
Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться
с господами.
Он
прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие люди. Ни одного не было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской
с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни. Тут был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иваныч.
Разговаривая и здороваясь со встречавшимися знакомыми, Левин
с князем
прошел все комнаты: большую, где стояли уже столы и играли в небольшую игру привычные партнеры; диванную, где играли в шахматы и сидел Сергей Иванович, разговаривая
с кем-то; бильярдную, где на изгибе комнаты у дивана составилась веселая партия
с шампанским, в которой участвовал Гагин; заглянули и в инфернальную, где у одного стола, за который уже сел Яшвин, толпилось много державших.
Жениха ждали в церкви, а он, как запертый в клетке зверь,
ходил по комнате, выглядывая в коридор и
с ужасом и отчаянием вспоминая, что он наговорил Кити, и что она может теперь думать.
Прежде (это началось почти
с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь,
сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Проходили длинные, короткие,
с хорошею,
с дурною травой ряды.
Вронский снял
с своей головы мягкую
с большими полями шляпу и отер платком потный лоб и отпущенные до половины ушей волосы, зачесанные назад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно на стоявшего еще и приглядывавшегося к нему господина, он хотел
пройти.
— А ты очень испугался? — сказала она. — И я тоже, но мне теперь больше страшно, как уж
прошло. Я пойду посмотреть дуб. А как мил Катавасов! Да и вообще целый день было так приятно. И ты
с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты захочешь… Ну, иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко и пар…
Левин остался у линейки и
с завистью смотрел на охотников. Охотники
прошли всё болотце. Кроме курочки и чибисов, из которых одного убил Васенька, ничего не было в болоте.
― Да, тебе интересно. Но мне интерес уж другой, чем тебе. Ты вот смотришь на этих старичков, ― сказал он, указывая на сгорбленного члена
с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах,
прошел им навстречу, ― и думаешь, что они так родились шлюпиками.