Неточные совпадения
Стоны и
шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя ветра, полосующего окрестность, — так силен был его ровный пробег, — давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе к
смутной печали, равна действием глубокому сну.
Страшен был не он, с его хвостом, рогами и даже огнем изо рта. Страшно было ощущение какого-то другого мира, с его вмешательством, непонятным, таинственным и грозным… Всякий раз, когда кто-нибудь умирал по соседству, особенно если умирал неожиданно, «наглою» смертью «без покаяния», — нам становилась страшна тьма ночи, а в этой тьме — дыхание ночного ветра за окном, стук ставни,
шум деревьев в саду, бессознательные вскрикивания старой няньки и даже простой жук, с
смутным гудением ударяющийся в стекла…
Тут были голоса природы,
шум ветра, шепот леса, плеск реки и
смутный говор, смолкающий в безвестной дали.
В этом лесу всегда стоял
шум — ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и
смутный, как тихая песня без слов, как неясное воспоминание о прошедшем.
А вверху без конца и перерыва тянул лесной
шум, точно
смутные вздохи старого бора.
Веселый, громкий
шум труда, юная красота весенней природы, радостно освещенной лучами солнца, — все было полно бодрой силы, добродушной и приятно волновавшей душу Фомы, возбуждая в нем новые,
смутные ощущения и желания.
Его жест смутил Фому, он поднялся из-за стола и, отойдя к перилам, стал смотреть на палубу баржи, покрытую бойко работавшей толпой людей.
Шум опьянял его, и то
смутное, что бродило в его душе, определилось в могучее желание самому работать, иметь сказочную силу, огромные плечи и сразу положить на них сотню мешков ржи, чтоб все удивились ему…
Солдаты укладывались спать. В нашей палатке, где, как и в других, помещалось шестеро на пространстве двух квадратных сажен, мое место было с краю. Я долго лежал, смотря на звезды, на костры далеких войск, слушая
смутный и негромкий
шум большого лагеря. В соседней палатке кто-то рассказывал сказку, беспрестанно повторяя слова «наконец того», произнося не «тово», а «того».
Может быть — памятника Пушкина на Тверском бульваре, а под ним — говора волн? Но нет — даже не этого. Ничего зрительного и предметного в моем К Морю не было, были
шумы — той розовой австралийской раковины, прижатой к уху, и
смутные видения — того Байрона и того Наполеона, которых я даже не знала лиц, и, главное, — звуки слов, и — самое главное — тоска: пушкинского призвания и прощания.
На правом берегу показались
смутные очертания высокой горы с легкой, резной, деревянной беседкой на самой вершине. Беседка была ярко освещена, и внутри ее двигались люди. Видно было, как, услышав
шум приближающегося парохода, они подходили к перилам и, облокотившись на них, глядели вниз.
За околицей нас снова охватил стоявший повсюду
смутный, непрерывный
шум весенней жизни. Была уже поздняя ночь, а все кругом жило, пело и любило. Пахло зацветающей рожью. В прозрачно-сумрачном воздухе, колыхаясь и обгоняя друг друга, неслись вдали белые пушинки ив и осин, — неслись, неслись без конца, словно желая заполнить своими семенами весь мир.
Я перебрался через овраг и пошел перелеском. По ту сторону Шелони, над бором, тянулись ярко-золотые тучки, и сам бор под ними казался мрачным и молчаливым. А кругом стоял тот
смутный, непрерывный и веселый
шум, которым днем и ночью полон воздух в начале лета.