Неточные совпадения
Осип. Да, хорошее. Вот уж
на что я, крепостной человек, но и то
смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), —
бог с ним! я человек простой».
Скотинин.
Смотри ж, не отпирайся, чтоб я в сердцах с одного разу не вышиб из тебя духу. Тут уж руки не подставишь. Мой грех. Виноват
Богу и государю.
Смотри, не клепли ж и
на себя, чтоб напрасных побой не принять.
Г-жа Простакова.
Бог вас знает, как вы нынче судите. У нас, бывало, всякий того и
смотрит, что
на покой. (Правдину.) Ты сам, батюшка, других посмышленее, так сколько трудисся! Вот и теперь, сюда шедши, я видела, что к тебе несут какой-то пакет.
Дю-Шарио
смотрел из окна
на всю эту церемонию и, держась за бока, кричал:"Sont-ils betes! dieux des dieux! sont-ils betes, ces moujiks de Gloupoff!"[Какие дураки! клянусь
богом! какие дураки эти глуповские мужики! (франц.)]
Бога забыли, в посты скоромное едят, нищих не оделяют;
смотри, мол, скоро и
на солнышко прямо
смотреть станут!
Но Константину Левину скучно было сидеть и слушать его, особенно потому, что он знал, что без него возят навоз
на неразлешенное поле и навалят
Бог знает как, если не
посмотреть; и резцы в плугах не завинтят, а поснимают и потом скажут, что плуги выдумка пустая и то ли дело соха Андревна, и т. п.
Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет
на тебя
смотреть и вздыхать, и так целый год сряду.
— Ох, нет!..
Бог этого не попустит! — вырвалось, наконец, из стесненной груди у Сони. Она слушала, с мольбой
смотря на него и складывая в немой просьбе руки, точно от него все и зависело.
— Да, может, и бога-то совсем нет, — с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и
посмотрел на нее.
Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой
смотреть на мучителей, — если только веру иль
бога найдет.
— Да-с, хорошо-с…
Бог вас за это-с… — лепетала Соня, пристально
смотря на Петра Петровича.
Катерина. Постой, постой! Дай мне поглядеть
на тебя в последний раз. (
Смотрит ему в глаза.) Ну, будет с меня! Теперь
Бог с тобой, поезжай. Ступай, скорее ступай!
— И ты прав, ей-богу прав! — сказал самозванец. — Ты видел, что мои ребята
смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал
на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, — прибавил он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, — помня твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья.
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай
бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся
на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не
смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!
Он
посмотрел, стоя
на коленях, а потом, встретив губернаторшу глаз
на глаз, сказал, поклонясь ей в пояс: «Простите, Христа ради, ваше превосходительство, дерзость мою, а красота ваша воистину — божеская, и благодарен я
богу, что видел эдакое чудо».
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться
на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите,
Бог знает
на что похожи. Походили бы по улицам,
посмотрели бы
на народ или
на другое что…
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не
смотрят они
на дно жизни, что лежит
на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что
Бог даст!» — говорит бабушка.
— Что вы все молчите, так странно
смотрите на меня! — говорила она, беспокойно следя за ним глазами. — Я
бог знает что наболтала в бреду… это чтоб подразнить вас… отмстить за все ваши насмешки… — прибавила она, стараясь улыбнуться. —
Смотрите же, бабушке ни слова! Скажите, что я легла, чтоб завтра пораньше встать, и попросите ее… благословить меня заочно… Слышите?
Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать
на ночь Якова
смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина — и
бог знает чего еще.
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть
на каникулы, и быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не
смотреть в нее, или
смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе! Будем же
смотреть, что за сюжеты
Бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка —
на что они годятся: в роман, в драму или только в идиллию?»
— Нет, нет, вместе с Анной Андреевной… Oh, mon cher, у меня в голове какая-то каша… Постой: там, в саке направо, портрет Кати; я сунул его давеча потихоньку, чтоб Анна Андреевна и особенно чтоб эта Настасья Егоровна не приметили; вынь, ради
Бога, поскорее, поосторожнее,
смотри, чтоб нас не застали… Да нельзя ли насадить
на дверь крючок?
— Ты-то безбожник? Нет, ты — не безбожник, — степенно ответил старик, пристально
посмотрев на него, — нет, слава
Богу! — покачал он головой, — ты — человек веселый.
— Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем не тем голосом, с недоумением
смотря на меня, — я вас зазвал по делу и между тем… Ради
Бога, извините.
Проберешься ли цело и невредимо среди всех этих искушений? Оттого мы задумчиво и нерешительно
смотрели на берег и не торопились покидать гостеприимную шкуну.
Бог знает, долго ли бы мы просидели
на ней в виду красивых утесов, если б нам не были сказаны следующие слова: «Господа! завтра шкуна отправляется в Камчатку, и потому сегодня извольте перебраться с нее», а куда — не сказано. Разумелось,
на берег.
Но смеяться
на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь тут же пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу; он не успеет наклониться — и,
смотришь, приобрел шишку
на голове; другого плечом ударило о косяк двери, и он начинает бранить
бог знает кого.
Я с жадностью
смотрел на это зрелище, за которое
бог знает что дали бы в Петербурге. Я был, так сказать, в первом ряду зрителей, и если б действующим лицом было не это тупое, крепко обтянутое непроницаемой кожей рыло, одаренное только способностью глотать, то я мог бы читать малейшее ощущение страдания и отчаяния
на сколько-нибудь более органически развитой физиономии.
Я бросился наверх, вскочил
на пушку,
смотрю: близко, в полуверсте, мчится
на нас — в самом деле «
бог знает что»: черный крутящийся столп с дымом, похожий, пожалуй, и
на пароход; но с неба, из облака, тянется к нему какая-то темная узкая полоса, будто рукав; все ближе, ближе.
И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих — оттуда
на тебя
смотрит и видит тебя, и
на твои слезы радуется, и
на них Господу
Богу указывает.
— Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не веришь в
Бога, — прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к тому же, что брат
смотрит на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг,
смотря в землю, — или уж она кончена?
— Как! — опять закричал он. — За воду тоже надо деньги плати?
Посмотри на реку, — он указал
на Амур, — воды много есть. Землю, воду, воздух
бог даром давал. Как можно?
— Хорошо, похлопочу. Только ты
смотри,
смотри у меня! Ну, ну, не оправдывайся…
Бог с тобой,
Бог с тобой!.. Только вперед
смотри, а то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь. Не все же мне тебя
на плечах выносить… я и сам человек не властный. Ну, ступай теперь с
Богом.
Маша
смотрела на него с изумлением и перевела слова его Кирилу Петровичу. Кирила Петрович ничего не отвечал, велел вытащить медведя и снять с него шкуру; потом, обратясь к своим людям, сказал: «Каков молодец! не струсил, ей-богу, не струсил». С той минуты он Дефоржа полюбил и не думал уж его пробовать.
Затем старичок, «ничего не боявшийся, кроме
бога»,
смотрел на часы, свертывал роман и брал стул: это была моя дама.
— Девятый… ай да молодец брат Василий! Седьмой десяток, а поди еще как проказничает! Того гляди, и десятый недалеко… Ну, дай тебе
Бог, сударыня, дай
Бог! Постой-ка, постой, душенька, дай
посмотреть,
на кого ты похож! Ну, так и есть,
на братца Василья Порфирьича, точка в точку вылитый в него!
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна, живет с срамной матерью да хиреет.
Посмотри,
на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все
на грудь жалуется. Боюсь я, что и у ней та же болезнь, что у покойного отца. У
Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку к себе возьмет. Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
— То-то «представьте»! Там не
посмотрят на то, что ты барин, — так-то отшпарят, что люба с два! Племянничек нашелся!.. Милости просим! Ты бы чем бунтовать, лучше бы в церковь ходил да
Богу молился.
— Впрочем, и теперь пожаловаться не могу, — продолжала она, — кругом живет народ тихий, благонравный,
на Бога не ропщет,
смотрит весело, словно и огорчений
на свете нет.
— Так, так… То-то нынче добрый народ пошел: все о других заботятся, а себя забывают. Что же, дай
бог…
Посмотрел я в Заполье
на добрых людей… Хорошо. Дома понастроили новые, магазины с зеркальными окнами и все перезаложили в банк. Одни строят, другие деньги
на постройку дают — чего лучше? А тут еще:
на, испей дешевой водочки… Только вот как с закуской будет? И ты тоже вот добрый у меня уродился: чужого не жалеешь.
— Вот что, Веля… — сказал он, взяв дочь за плечо и
посматривая на ее будущего учителя. — Помни всегда, что
на небе есть
бог, а в Риме святой его «папеж». Это тебе говорю я, Валентин Яскульский, и ты должна мне верить потому, что я твой отец, — это рrimо.
Но не все думать о старине, не все думать о завтрашнем дне. Если беспрестанно буду глядеть
на небо, не
смотря на то, что под ногами, то скоро споткнусь и упаду в грязь… размышлял я. Как ни тужи, а Новагорода по-прежнему не населишь. Что
бог даст вперед. Теперь пора ужинать. Пойду к Карпу Дементьичу.
Прости свою дочь, ради
бога!..»
Старик
на меня поглядел наконец
Задумчиво, пристально, строго
И, руки с угрозой подняв надо мной,
Чуть слышно сказал (я дрожала):
«
Смотри, через год возвращайся домой,
Не то — прокляну!..»
Я упала…
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и ему что-то в этом же роде всё это время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!» Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги, но умолк он утром, а вечером, наедине с супругой, и принужденный опять говорить, вдруг и как бы с особенною бодростью выразил несколько неожиданных мыслей: «Ведь в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только правда, и что он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А с другой стороны, если глядеть
на вещи прямо, то князь, ведь, ей-богу, чудеснейший парень, и… и, и — ну, наконец, имя же, родовое наше имя, всё это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени, находящегося в унижении, в глазах света, то есть,
смотря с этой точки зрения, то есть, потому… конечно, свет; свет есть свет; но всё же и князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
— Князь! — сказал генерал, опять сжимая до боли его руку и сверкающими глазами пристально
смотря на него, как бы сам вдруг опомнившись и точно ошеломленный какою-то внезапною мыслию, — князь! Вы до того добры, до того простодушны, что мне становится даже вас жаль иногда. Я с умилением
смотрю на вас; о, благослови вас
бог! Пусть жизнь ваша начнется и процветет… в любви. Моя же кончена! О, простите, простите!
Не
смотрите на это, я уже почти не существую и знаю это;
бог знает, что вместо меня живет во мне.
— Сама знаю, что не такая, и с фокусами, да с какими? И еще,
смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще
на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может это хорошо уладиться!
Нюрочка все
смотрела на светлые пуговицы исправника,
на трясущуюся голову дьячка Евгеньича с двумя смешными косичками, вылезавшими из-под засаленного ворота старого нанкового подрясника,
на молившийся со слезами
на глазах народ и казачьи нагайки. Вот о. Сергей начал читать прерывавшимся голосом евангелие о трехдневном Лазаре, потом дьячок Евгеньич уныло запел: «Тебе
бога хвалим…» Потом все затихло.
Ты уже должен знать, что 14 августа Иван Дмитриевич прибыл в Иркутск с старшим своим сыном Вячеславом. Дорога ему помогла, но болезнь еще не уничтожена. Будет там опять пачкаться. Дай
бог, чтоб это шло там удачнее, нежели здесь в продолжение нескольких месяцев. Просто страшно было
на него
смотреть. Не знаю, можно ли ему будет добраться до вас. Мне это необыкновенно, кажется, удалось, но и тут тебя, добрый друг, не поймал. Авось когда-нибудь как-нибудь свидимся.
Здесь все тоже слушают другую старушенцию, а старушенция рассказывает: «Мать хоть и приспит дитя, а все-таки душеньку его не приспит, и душа его жива будет и к
Богу отъидет, а свинья, если ребенка съест, то она его совсем с душою пожирает, потому она и
на небо не
смотрит; очи горе не может возвести», — поясняла рассказчица, поднимая кверху ладони и глядя
на потолок.
На барина своего, отставного полковника Егора Николаевича Бахарева, он
смотрел глазами солдат прошлого времени, неизвестно за что считал его своим благодетелем и отцом-командиром, разумея, что повиноваться ему не только за страх, но и за совесть сам
бог повелевает.
— А я всех, именно всех! Скажите мне, Сергей Иванович, по совести только скажите, если бы вы нашли
на улице ребенка, которого кто-то обесчестил, надругался над ним… ну, скажем, выколол бы ему глаза, отрезал уши, — и вот вы бы узнали, что этот человек сейчас проходит мимо вас и что только один
бог, если только он есть,
смотрит не вас в эту минуту с небеси, — что бы вы сделали?