Неточные совпадения
Он блестящими
черными глазами
смотрел прямо на горячившегося помещика с седыми усами и, видимо, находил забаву
в его речах.
Там была до невозможного обнаженная красавица Лиди, жена Корсунского; там была хозяйка, там сиял своею лысиной Кривин, всегда бывший там, где цвет общества; туда
смотрели юноши, не смея подойти; и там она нашла глазами Стиву и потом увидала прелестную фигуру и голову Анны
в черном бархатном платье.
Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его
в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же,
смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними
черная кошка проскочила!»
Смотрю:
в прохладной тени его свода, на каменной скамье сидит женщина,
в соломенной шляпке, окутанная
черной шалью, опустив голову на грудь; шляпка закрывала ее лицо.
Он
в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно
смотрел и мух давил.
Всё было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка
чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.
Мысли эти мелькали
в моей голове; я не трогался с места и пристально
смотрел на
черные бантики своих башмаков.
Почти месяц после того, как мы переехали
в Москву, я сидел на верху бабушкиного дома, за большим столом и писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную
черным карандашом головку какого-то турка
в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и
смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи
черным карандашом и нынче же,
в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
Один из ямщиков — сгорбленный старик
в зимней шапке и армяке — держал
в руке дышло коляски, потрогивал его и глубокомысленно
посматривал на ход; другой — видный молодой парень,
в одной белой рубахе с красными кумачовыми ластовицами,
в черной поярковой шляпе черепеником, которую он, почесывая свои белокурые кудри, сбивал то на одно, то на другое ухо, — положил свой армяк на козлы, закинул туда же вожжи и, постегивая плетеным кнутиком,
посматривал то на свои сапоги, то на кучеров, которые мазали бричку.
Ему сказали, где мать; он прошел
в высокое помещение и, тихо прикрыв дверь, неслышно остановился,
смотря на поседевшую женщину
в черном платье.
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу
в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к
черному человеку
в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню; под конец он усмехнулся, порылся
в моей корзине,
посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было,
в платок и отдал обратно.
Лонгрен выходил на мостик, настланный по длинным рядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу курил раздуваемую ветром трубку,
смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к
черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся
в разнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению.
Я думал их
в черном теле попридержать и довести их, чтоб они на меня как на провидение
смотрели, а они вон!..
Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими
черными глазами,
смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда еще он не видал ее столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз ее
в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади
в стену. Он остановился и тихо засмеялся...
Губернатор подошел к Одинцовой, объявил, что ужин готов, и с озабоченным лицом подал ей руку. Уходя, она обернулась, чтобы
в последний раз улыбнуться и кивнуть Аркадию. Он низко поклонился,
посмотрел ей вслед (как строен показался ему ее стан, облитый сероватым блеском
черного шелка!) и, подумав: «
В это мгновенье она уже забыла о моем существовании», — почувствовал на душе какое-то изящное смирение…
Дмитрий явился
в десятом часу утра, Клим Иванович еще не успел одеться. Одеваясь, он
посмотрел в щель неприкрытой двери на фигуру брата. Держа руки за спиной, Дмитрий стоял пред книжным шкафом, на сутулых плечах висел длинный, до колен, синий пиджак,
черные брюки заправлены за сапоги.
Самгин следил, как соблазнительно изгибается
в руках офицера с
черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой женщины с обнаженной до пояса спиной,
смотрел и привычно ловил клочки мудрости человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из уст людей, — правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы.
Подошел рабочий
в рыжем жилете поверх
черной суконной рубахи, угловатый, с провалившимися глазами на закопченном лице, закашлялся,
посмотрел, куда плюнуть, не найдя места, проглотил мокроту и сказал хрипло, негромко...
В саду стало тише, светлей, люди исчезли, растаяли; зеленоватая полоса лунного света отражалась
черною водою пруда, наполняя сад дремотной, необременяющей скукой. Быстро подошел человек
в желтом костюме, сел рядом с Климом, тяжко вздохнув, снял соломенную шляпу, вытер лоб ладонью,
посмотрел на ладонь и сердито спросил...
В темно-синем пиджаке,
в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а
в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик.
Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Он приподнялся, опираясь на локоть, и
посмотрел в ее лицо с полуоткрытым ртом, с
черными тенями
в глазницах, дышала она тяжело, неровно, и было что-то очень грустное
в этом маленьком лице, днем — приятно окрашенном легким румянцем, а теперь неузнаваемо обесцвеченном.
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму,
в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался
в пустом купе второго класса,
посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту
черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них
в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин
смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли
в красных пятнах пожаров,
черные потоки крестьян.
К Самгину подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и
черный человек, похожий на цыгана. Печник
смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и
черный человек, взяв лошадей под уздцы, повели их куда-то
в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
В черном плаще,
в широкой шляпе с загнутыми полями и огромным пепельного цвета пером, с тростью
в руке, она имела вид победоносный, великолепное лицо ее было гневно нахмурено. Самгин несколько секунд
смотрел на нее с почтительным изумлением, сняв фуражку.
Но спрашивал он мало, а больше слушал Марину, глядя на нее как-то подчеркнуто почтительно. Шагал по улицам мерным, легким шагом солдата, сунув руки
в карманы
черного, мохнатого пальто, носил бобровую шапку с козырьком, и глаза его
смотрели из-под козырька прямо, неподвижно, не мигая. Часто посещал церковные службы и, восхищаясь пением, говорил глубоким баритоном...
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже
черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь,
в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья
смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал
в школу.
Он был непоседлив; часто и стремительно вскакивал; хмурясь,
смотрел на
черные часы свои, закручивая реденькую бородку штопором, совал ее
в изъеденные зубы, прикрыв глаза, болезненно сокращал кожу лица иронической улыбкой и широко раздувал ноздри, как бы отвергая некий неприятный ему запах.
Он вышел от нее очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая многое на земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел сухой снег под ногами. Огромные дома
смотрели друг на друга бельмами замороженных окон; у ворот —
черные туши дежурных дворников;
в пустоте неба заплуталось несколько звезд, не очень ярких. Все ясно.
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила
в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а
в минуты задумчивости ее
черные глаза
смотрели на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
Не поднимая головы, Клим
посмотрел вслед им. На ногах Дронова старенькие сапоги с кривыми каблуками, на голове — зимняя шапка, а Томилин —
в длинном, до пят,
черном пальто,
в шляпе с широкими полями. Клим усмехнулся, найдя, что костюм этот очень характерно подчеркивает странную фигуру провинциального мудреца. Чувствуя себя достаточно насыщенным его философией, он не ощутил желания посетить Томилина и с неудовольствием подумал о неизбежной встрече с Дроновым.
Самгин
посмотрел в окно —
в небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая
черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц, пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
Он
смотрел в маленький
черный кружок кофе, ограниченный краями чашки, и все более торопливо пытался погасить вопрос, одновременно вылавливая из шума различные фразы.
На одном из собраний против него выступил высокий человек, с курчавой,
в мелких колечках, бородой серого цвета, из-под его больших нахмуренных бровей строго
смотрели прозрачные голубые глаза, на нем был сборный костюм, не по росту короткий и узкий, — клетчатые брюки, рыжие и
черные, полосатый серый пиджак, синяя сатинетовая косоворотка. Было
в этом человеке что-то смешное и наивное, располагающее к нему.
На гнилом бревне, дополняя его ненужность, сидела грязно-серая, усатая крыса
в измятой, торчавшей клочьями шерсти, очень похожая на старушку-нищую; сидела она бессильно распластав передние лапы, свесив хвост мертвой веревочкой;
черные бусины глаз ее
в красных колечках неподвижно
смотрели на позолоченную солнцем реку. Самгин поднял кусок кирпича, но Иноков сказал...
Пара темно-бронзовых, монументально крупных лошадей важно катила солидное ландо:
в нем — старуха
в черном шелке,
в черных кружевах на седовласой голове, с длинным, сухим лицом; голову она держала прямо, надменно, серенькие пятна глаз
смотрели в широкую синюю спину кучера, рука
в перчатке держала золотой лорнет. Рядом с нею благодушно улыбалась, кивая головою, толстая дама, против них два мальчика, тоже неподвижные и безличные, точно куклы.
В шапке
черных и, должно быть, жестких волос с густосиними щеками и широкой синей полосой на месте усов, которые как бы заменялись толстыми бровями, он
смотрел из-под нахмуренных бровей мрачно, тяжело вздыхал, его толстые ярко-красные ‹губы› смачно чмокали, и, спрятав руки за спину, не улыбаясь, звонким, но комически унылым голосом он рассказывал...
Вон она,
в темном платье,
в черном шерстяном платке на шее, ходит из комнаты
в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет, гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом, и не по-прежнему
смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом
в глазах.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с
черными глазами,
в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго
смотрят в глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают
в обморок.
Он перечитал, потом вздохнул и, положив локти на стол, подпер руками щеки и
смотрел на себя
в зеркало. Он с грустью видел, что сильно похудел, что прежних живых красок, подвижности
в чертах не было. Следы молодости и свежести стерлись до конца. Не даром ему обошлись эти полгода. Вон и седые волосы сильно серебрятся. Он приподнял рукой густые пряди
черных волос и тоже не без грусти видел, что они редеют, что их темный колорит мешается с белым.
— Свежо на дворе, плечи зябнут! — сказала она, пожимая плечами. — Какая драма! нездорова, невесела, осень на дворе, а осенью человек, как все звери, будто уходит
в себя. Вон и птицы уже улетают —
посмотрите, как журавли летят! — говорила она, указывая высоко над Волгой на кривую линию
черных точек
в воздухе. — Когда кругом все делается мрачно, бледно, уныло, — и на душе становится уныло… Не правда ли?
Нарисовав эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да
в волосах прибавил три, четыре
черные полосы, сделал по точке
в каждом глазу — и глаза вдруг стали
смотреть точно живые.
Приподымаюсь,
смотрю: человек
в богатой медвежьей шубе,
в собольей шапке, с
черными глазами, с
черными как смоль щегольскими бакенами, с горбатым носом, с белыми оскаленными на меня зубами, белый, румяный, лицо как маска.
Остальные все продолжали молчать, все глядели и меня разглядывали; но мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье, еще тихое, но все хихикали мне прямо
в глаза. Васин и Крафт только не хихикали. С
черными бакенами тоже ухмылялся; он
в упор
смотрел на меня и слушал.
В отеле
в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни. После десерта все двинулись к буфету, где,
в черном платье, с
черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала, как
смотрели на нее. Я попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а часа
в три отнес их сам на почту.
В самом деле,
в тюрьмах, когда нас окружали
черные, пахло не совсем хорошо, так что барон, более всех нас заслуживший от Зеленого упрек
в «нежном воспитании»,
смотрел на них, стоя поодаль.
Я бросился наверх, вскочил на пушку,
смотрю: близко,
в полуверсте, мчится на нас —
в самом деле «бог знает что»:
черный крутящийся столп с дымом, похожий, пожалуй, и на пароход; но с неба, из облака, тянется к нему какая-то темная узкая полоса, будто рукав; все ближе, ближе.
На бульваре, под яворами и олеандрами, стояли неподвижно три человеческие фигуры, гладко обритые, с синими глазами, с красивыми бакенбардами,
в черном платье, белых жилетах,
в круглых шляпах, с зонтиками, и с пронзительным любопытством
смотрели то на наше судно, то на нас.
С лодок набралось много простых японцев, гребцов и слуг; они с удивлением, разинув рты,
смотрели, как двое, рулевой, с русыми, загнутыми кверху усами и строгим, неулыбающимся лицом, и другой, с
черными бакенбардами, пожилой боцман, с гремушками
в руках, плясали долго и неистово, как будто работали трудную работу.
Как только она вошла, глаза всех мужчин, бывших
в зале, обратились на нее и долго не отрывались от ее белого с
черными глянцевито-блестящими глазами лица и выступавшей под халатом высокой груди. Даже жандарм, мимо которого она проходила, не спуская глаз,
смотрел на нее, пока она проходила и усаживалась, и потом, когда она уселась, как будто сознавая себя виновным, поспешно отвернулся и, встряхнувшись, уперся глазами
в окно прямо перед собой.
Так же, как и прежде, он не мог без волнения видеть теперь белый фартук Катюши, не мог без радости слышать ее походку, ее голос, ее смех, не мог без умиления
смотреть в ее
черные, как мокрая смородина, глаза, особенно когда она улыбалась, не мог, главное, без смущения видеть, как она краснела при встрече с ним.