Неточные совпадения
Его все
слушали внимательно, а Дронов — жадно приоткрыв рот и не мигая — смотрел в неясное лицо
оратора с таким напряжением, как будто ждал, что вот сейчас будет сказано нечто, навсегда решающее все вопросы.
А Дунаев
слушал, подставив ухо на голос
оратора так, как будто Маракуев стоял очень далеко от него; он сидел на диване, свободно развалясь, положив руку на широкое плечо угрюмого соседа своего, Вараксина. Клим отметил, что они часто и даже в самых пламенных местах речей Маракуева перешептываются, аскетическое лицо слесаря сурово морщится, он сердито шевелит усами; кривоносый Фомин шипит на них, толкает Вараксина локтем, коленом, а Дунаев, усмехаясь, подмигивает Фомину веселым глазом.
Маленькая лекция по философии угрожала разрастись в солидную, Самгину стало скучно
слушать и несколько неприятно следить за игрой лица
оратора. Он обратил внимание свое на женщин, их было десятка полтора, и все они как бы застыли, очарованные голосом и многозначительной улыбочкой красноречивого Платона.
Люди
слушали Маракуева подаваясь, подтягиваясь к нему; белобрысый юноша сидел открыв рот, и в светлых глазах его изумление сменялось страхом. Павел Одинцов смешно сползал со стула, наклоняя тело, но подняв голову, и каким-то пьяным или сонным взглядом прикованно следил за игрою лица
оратора. Фомин, зажав руки в коленях, смотрел под ноги себе, в лужу растаявшего снега.
Должно быть, потому, что он говорил долго, у русского народа не хватило терпения
слушать, тысячеустое ура заглушило зычную речь,
оратор повернулся к великому народу спиной и красным затылком.
— Я те задам! — проворчал Тагильский, облизнул губы, сунул руки в карманы и осторожно, точно кот, охотясь за птицей, мелкими шагами пошел на
оратора, а Самгин «предусмотрительно» направился к прихожей, чтоб,
послушав Тагильского, в любой момент незаметно уйти. Но Тагильский не успел сказать ни слова, ибо толстая дама возгласила...
Крестьяне
слушали его, вытянув загорелую сморщившуюся шею и прикладывая в виде глазного зонтика руку к ушам; канцлер немного вздремнул и, чтоб скрыть это, первый похвалил
оратора.
Это были скучнейшие, но всегда многолюдные вечера с ужинами, на которых, кроме трех-четырех
ораторов, гости, большею частию московские педагоги, сидели, уставя в молчании «брады свои» в тарелки, и терпеливо
слушали, как по часу, стоя с бокалами в руках, разливались В.А. Гольцев на всевозможные модные тогда либеральные темы, Н.Н. Златовратский о «золотых сердцах народа», а сам Д.И. Тихомиров, бия себя кулаками в грудь и потрясая огромной седой бородищей, вопиял...
Блеск глаз, лукавая таинственность полумасок, отряды матросов, прокладывающих дорогу взмахами бутылок, ловя кого-то в толпе с хохотом и визгом; пьяные
ораторы на тумбах, которых никто не
слушал или сталкивал невзначай локтем; звон колокольчиков, кавалькады принцесс и гризеток, восседающих на атласных попонах породистых скакунов; скопления у дверей, где в тумане мелькали бешеные лица и сжатые кулаки; пьяные врастяжку на мостовой; трусливо пробирающиеся домой кошки; нежные голоса и хриплые возгласы; песни и струны; звук поцелуя и хоры криков вдали — таково было настроение Гель-Гью этого вечера.
(Двоеточие стоит,
слушая Замыслова. Суслов, взглянув на
оратора, проходит под сосны, где молча сидят Шалимов и Влас. Из глубины сцены с правой стороны идут Марья.)
Оба его соседа, казалось,
слушали его с большим вниманием и с почтением отодвигались каждый раз, когда
оратор, приходя в восторг, начинал размахивать руками.
Уставши
слушать и молчать, чувствуя, что у него в голове вырос тяжёлый туман, он, наконец, сердито прерывал
оратора...
«Чего это он у них просит?» — думал Фома, с недоумением
слушая речь Ежова. И, оглядывая лица наборщиков, он видел, что они смотрят на
оратора тоже вопросительно, недоумевающе, скучно.
Купцы окружили своего
оратора тесным кольцом, маслеными глазами смотрели на него и уже не могли от возбуждения спокойно
слушать его речи. Вокруг него стоял гул голосов и, сливаясь с шумом машины, с ударами колес по воде, образовал вихрь звуков, заглушая голос старика. И кто-то в восторге визжал...
— Понимаешь, — иду бульваром, вижу — толпа, в середине
оратор, ну, я подошёл, стою,
слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо — не знаете вы фамилии его? Фамилия — Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, — шпион!» Я слова сказать не успел. Вижу себя в центре, и этакая тишина вокруг, а глаза у всех — как шилья… Пропал, думаю…
Женщины,
слушая Зайончека, поднимали очи к небу и шептали молитвы, а мужчины, одни—набожно задумывались, другие—внимательно следили за
оратором и, очевидно, старались прозреть, что за смысл должен скрываться за этими хитросплетениями.
— Ловко! — одобряет публика вывод
оратора. А Тяпа мычит, потирая себе грудь. Так же точно он мычит, когда с похмелья выпивает первую рюмку водки. Ротмистр сияет. Читают корреспонденции. Тут для ротмистра — «разливанное море», по его словам. Он всюду видит, как купец скверно делает жизнь и как он портит сделанное до него. Его речи громят и уничтожают купца. Его
слушают с удовольствием, потому что он — зло ругается.
— Так! так!.. Браво!.. Превосходно!..
Слушайте,
слушайте! — одобрительно пробежало из уст в уста по толпе состольников — и несколько смущенная доселе физиономия
оратора облегчительно прояснилась.
А если кому из этих
ораторов и удавалось на несколько мгновений овладеть вниманием близстоящей кучки, то вдруг на скамью карабкался другой, перебивал говорящего, требовал слова не ему, а себе или вступал с предшественником в горячую полемику; слушатели подымали новый крик, новые споры,
ораторы снова требовали внимания, снова взывали надседающимся до хрипоты голосом, жестикулировали, убеждали;
ораторов не
слушали, и они, махнув рукой, после всех усилий, покидали импровизованную трибуну, чтоб уступить место другим или снова появиться самим же через минуту, и увы! — все это было совершенно тщетно.
На лестнице то появлялись, то исчезали фигуры студентов: несколько
ораторов сменяли один другого; толпа то
слушала, то шумела среди всеобщих совещаний.
Слушая Перикла и других искусных
ораторов, я находил их красноречивыми, но не испытывал ничего подобного: не приходила в волнение моя душа и не испытывала негодования против собственного своего рабского существования.
И Володя, проверяя все то, что читал об Америке и американцах, наблюдал их нравы, гуляя долгие часы по улицам и
слушая уличных
ораторов, выхваливающих новые бритвы и мозольные пластыри или призывающих сограждан в лоно такой-то секты, посещал митинги, бывал в камерах судей.
Оратор пришел, которого Катя
слушала в клубе. Он бросил на стол фуражку и отер потную голову.
Александр Павлович, сидя на троне, произнес на французском языке речь, полную ободрений и обещаний, которую сенаторы, нунции и депутаты
слушали в глубоком молчании. Голос августейшего
оратора был глух и печален. Его благородное лицо, носившее отпечаток болезненной бледности, было покрыто облаком грусти. Речь окончилась следующими замечательными словами...
Вечеринка была грандиозная, — первый опыт большой вечеринки для смычки комсомола с беспартийной рабочей молодежью. Повсюду двигались сплошные толпы девчат и парней. В зрительном зале должен был идти спектакль, а пока
оратор из МГСПС [Московский городской совет профессиональных союзов.] скучно говорил о борьбе с пьянством, с жилищной нуждой и религией. Его мало
слушали, ходили по залу, разговаривали. Председатель юнсекции то и дело вставал, стучал карандашиком по графину и безнадежно говорил...
Все
слушали цейгмейстера с особенным вниманием. За речью его последовала минута молчания, как после жаркой перестрелки настает в утомленных рядах мгновенная тишина. Каждый из собеседников имел особенную причину молчать, или потому, что красноречие высоких чувств, какого бы роду ни были они, налагает дань и на самую неприязнь, или потому, что никто из противников военного
оратора не мог откровенно изъяснить свои чувства. Вульфу, после краткого отдыха, предоставлена была честь первого выстрела.