Неточные совпадения
— Черт тебя дери! — опять обругался Иван. —
Стой: ты про знаки, про стуки эти,
следователю и прокурору объявил?
Безучастная строгость устремленных пристально на него, во время рассказа, взглядов
следователя и особенно прокурора смутила его наконец довольно сильно: «Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько дней тому говорил глупости про женщин, и этот больной прокурор не
стоят того, чтоб я им это рассказывал, — грустно мелькнуло у него в уме, — позор!
Ничего не мог поделать
следователь только с Зыковым, который
стоял на своем, что ничего не знает.
В дверях
стояли Мыльников и Петр Васильич, заслонившие спинами сидевшего у двери на стуле Кишкина. Сотник протискался вперед и доложил
следователю о приводе свидетеля.
Наконец генерал проснулся. Лакей провел ходоков прямо в кабинет, где генерал сидел у письменного стола с трубкой в руках. Пред ним
стоял стакан крепкого чая. Старички осторожно вошли в кабинет и выстроились у стены в смешанную кучу, как свидетели на допросе у
следователя.
За дочерью
стоял с таким же обиженным видом знакомый Петру Ивановичу богатый молодой человек, судебный
следователь, ее жених, как он слышал.
Теперь же, судебным
следователем, Иван Ильич чувствовал, что все, все без исключения, самые важные, самодовольные люди — все у него в руках и что ему
стоит только написать известные слова на бумаге с заголовком, и этого важного, самодовольного человека приведут к нему в качестве обвиняемого или свидетеля, и он будет, если он не захочет посадить его,
стоять перед ним и отвечать на его вопросы.
Рука Алексея остановилась, и, все не спуская с меня глаз, он недоверчиво улыбнулся, бледно, одними губами. Татьяна Николаевна что-то страшно крикнула, но было поздно. Я ударил острым концом в висок, ближе к темени, чем к глазу. И когда он упал, я нагнулся и еще два раза ударил его.
Следователь говорил мне, что я бил его много раз, потому что голова его вся раздроблена. Но это неправда. Я ударил его всего-навсего три раза: раз, когда он
стоял, и два раза потом, на полу.
Они столпились кучкой у задней стены. Серая толпа с угрюмыми лицами
стояла, переминаясь, в тяжелом молчании. Впереди всех был Евсеич. Лицо его было красно, губы сжаты, лоб наморщен. Он кидал исподлобья довольно мрачные взгляды, останавливая их то на Безрылове, то на
следователе. По всему было видно, что в этой толпе и в Евсеиче, ее представителе, созрело какое-то решение.
Минуту он
стоял передо мной молча, глядя на меня безучастно, потом же, догадавшись, вероятно, что я намереваюсь говорить с ним как судебный
следователь, он проговорил голосом утомленного, убитого горем и тоскою человека...
— Как сладко и безмятежно он спит! Глядя на это бледное, утомленное лицо, на эту невинно-детскую улыбку и прислушиваясь к этому ровному дыханию, можно подумать, что здесь на кровати лежит не судебный
следователь, а сама спокойная совесть! Можно подумать, что граф Карнеев еще не приехал, что не было ни пьянства, ни цыганок, ни скандалов на озере… Вставайте, ехиднейший человек! Вы не
стоите, чтобы пользоваться таким благом, как покойный сон! Поднимайтесь!
— Я отниму у вас одну только минуту! — продолжал мой герой извиняющимся голосом. — Но прежде всего позвольте представиться… Кандидат прав Иван Петрович Камышев, бывший судебный
следователь… К пишущим людям не имею чести принадлежать, но, тем не менее, явился к вам с чисто писательскими целями. Перед вами
стоит желающий попасть в начинающие, несмотря на свои под сорок. Но лучше поздно, чем никогда.
— На чьей земле
стоите? — спрашивает
следователь.
Промелькнул какой-то человек; он
стоял по колена в снегу, сойдя с дороги, и смотрел на тройку;
следователь видел палку крючком и бороду и на боку сумку, и ему показалось, что это Лошадин, и даже показалось, что он улыбается. Мелькнул и исчез.
Немного погодя
следователь сидел в черной половине за столом и пил чай, а сотский Лошадин
стоял у двери и говорил. Это был старик за шестьдесят лет, небольшого роста, очень худой, сгорбленный, белый, на лице наивная улыбка, глаза слезились, и всё он почмокивал, точно сосал леденец. Он был в коротком полушубке и в валенках и не выпускал из рук палки. Молодость
следователя, по-видимому, вызывала в нем жалость, и потому, вероятно, он говорил ему «ты».
Доктор и
следователь в сенях стряхивали с себя снег, стуча ногами, а возле
стоял сотский Илья Лошадин, старик, и светил им, держа в руках жестяную лампочку. Сильно пахло керосином.
Ночью под утро всё успокоилось. Когда встали и поглядели в окна, голые ивы со своими слабо опущенными ветвями
стояли совершенно неподвижно, было пасмурно, тихо, точно природе теперь было стыдно за свой разгул, за безумные ночи и волю, какую она дала своим страстям. Лошади, запряженные гусем, ожидали у крыльца с пяти часов утра. Когда совсем рассвело, доктор и
следователь надели свои шубы и валенки и, простившись с хозяином, вышли.
Поехали по деревне. «Бразды пушистые взрывая…», — думал вяло
следователь, глядя, как пристяжная работала ногами. Во всех избах светились огни, точно был канун большого праздника: это крестьяне не спали, боялись покойника. Кучер молчал угрюмо; должно быть, соскучился, пока
стоял около земской избы, и теперь тоже думал о покойнике.
— Если бы не полная очевидность его вины, господин
следователь, я сам первый бы готов был
стоять за него горой.
— Довольно играть комедию, — подошел он после этого к Агнессе Михайловне, — я не отказываюсь: промесс был у вас, а теперь хранится у меня, но он был выдан вам за то, чтобы вы
стояли на моей стороне и влияли в том же смысле на князя. А что вы против меня показывали
следователю по наущению и за деньги Розена? Вы думаете, я не знаю…