Неточные совпадения
Молодой малый в капральском мундире проворно подбежал к Пугачеву. «Читай вслух», —
сказал самозванец, отдавая ему бумагу. Я чрезвычайно любопытствовал узнать,
о чем дядька мой вздумал писать Пугачеву. Обер-секретарь громогласно стал по складам читать
следующее...
Полагаю, что имею право догадываться почему: уже неделю как расстроенный в своем здоровье, сам признавшийся доктору и близким своим, что видит видения, что встречает уже умерших людей; накануне белой горячки, которая сегодня именно и поразила его, он, внезапно узнав
о кончине Смердякова, вдруг составляет себе
следующее рассуждение: «Человек мертв, на него
сказать можно, а брата спасу.
Но
о сем
скажем в
следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и день, как совершилось нечто до того для всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному в среде монастыря и в городе, до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет, сохраняется в городе нашем самое живое воспоминание
о том столь для многих тревожном дне…
А это будет сказано тебе на
следующих страницах, тотчас же после разговора Рахметова с Верою Павловною; как только он уйдет, так это я
скажу тебе в конце главы, угадай — ко теперь, что там будет сказано: угадать нетрудно, если ты имеешь хоть малейшее понятие
о художественности,
о которой ты так любишь толковать, — да куда тебе!
Не имея возможности пересилить волю отца, я, может, сломился бы в этом существовании, если б вскоре новая умственная деятельность и две встречи,
о которых
скажу в
следующей главе, не спасли меня.
Об этом необыкновенном писателе речь будет в
следующей главе, сейчас
скажу только
о его решении темы
о смерти и рождении.
Благодарю за известие
о водворении Бакунина в доме Лучших. Хорошо знать его на хороших руках, но я хотел бы, чтоб ты мне
сказал, на ком он затевает жениться? Может быть, это знакомая тебе особа — ты был дедушкой всех томских невест. И я порадовал бы его матушку, если б мог
сказать ей что-нибудь положительное
о выборе ее сына. Неизвестность ее тревожит, а тут всегда является Маремьяна. [Речь идет об M. А. Бакунине. Об этом — и в начале
следующего письма.]
— Слушайте, Бахарева, что я написала, —
сказала она, вставши, и прочла вслух
следующее: «Мы живем самостоятельною жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и
о котором вы знаете: он даст нам письма. Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас в Богородицком, с того угла в доме Шуркина». Хорошо?
Ответ.На это могу вам
сказать следующее. Когда старому князю Букиазба предлагали вопрос: правильно ли такой-то награжден, а такой-то обойден? — то он неизменно давал один и тот же ответ:
о сем умолчу. С этим ответом он прожил до глубокой старости и приобрел репутацию человека, которому пальца в рот не клади.
Еще недавно ваше превосходительство, не изволив утвердить журнал губернского правления
о предании за противозаконные действия суду зареченского земского исправника, изволили
сказать следующее: «Пусть лучше говорят про меня, что я баба, но не хочу, чтоб кто-нибудь мог
сказать, что я жестокий человек!» Каким чувством была преисполнена грудь земского исправника при известии, что он от суда и следствия учинен свободным, — это понять нетрудно.
И мы дали слово не метать больше крестиков, и не метали, а рядом с тем, в
следующее же воскресенье, архимандрит по окончании обедни
сказал в присутствии Демидова проповедь «
о предрассудках и пустосвятстве», где только не называл Демидова по имени, а перечислял все его ханжеские глупости и даже упомянул
о крестиках.
В
следующую за пропажей председателя ночь я видел свой первый страшный сон. Сначала мне представлялось, что нашего председателя возят со станции на станцию и, не выпуская из кибитки, командуют: лошадей! Потом, виделось, что его обронили в снег…"Любопытно бы знать, — думалось мне, — отроют ли его и
скажет ли он: мама! как тот почтительный младенец,
о котором некогда повествовала моя няня?"
— Покончим скорее с формальностями, —
сказал фон Корен. —
О примирении уже говорили. Теперь еще какая
следующая формальность? Поскорее бы, господа, а то время не ждет.
— В таком случае
скажу вам
следующее: лучше не поднимать! Ни духа, ни вообще… ничего! Конечно, намерения ваши не были вполне противозаконны, но, знаете ли, само слово «поднять»… «Поднять» всяко можно… понимаете: поднять! Нет уж пожалуйста! пускай это праздное слово не омрачает воспоминания
о светлых минутах, которые мы провели при первом знакомстве с вами! Выкиньте его из головы!
Необходимо, впрочем, помнить еще
следующее: в представлении
о государстве ты не встретишься ни с подблюдными, ни со свадебными песнями, ни со сказками, ни с былинами, ни с пословицами, — словом
сказать, ни с чем из всего цикла тех нежащих явлений, которые обдают тебя теплом, когда ты мыслишь себя лицом к лицу с отечеством.
— Но, может быть, вы еще сомневаетесь? — успокаивал он меня. — В таком случае
скажу вам
следующее: человек,
о котором вы говорите, есть не что иное, как простодушнейшее дитя природы. Если вы его попросите, то он сам будет бдительно ограждать неприкосновенность вашего очага. Испытайте его! потребуйте от него какой-нибудь послуги, и вы увидите, с каким удовольствием он выполнит всякое ваше приказание!
У дяди Павла Борисыча повторилась та же сцена, что и у ma tante, с тою разницей, что вместо нравоучений
о религиозном чувстве и твердых правилах нравственности дядя
сказал следующее наставление...
Неподвижно, с отверстым ртом стоял Чартков перед картиною, и, наконец, когда мало-помалу посетители и знатоки зашумели и начали рассуждать
о достоинстве произведения и когда, наконец, обратились к нему с просьбою объявить свои мысли, он пришел в себя; хотел принять равнодушный, обыкновенный вид, хотел
сказать обыкновенное, пошлое суждение зачерствелых художников, вроде
следующего: «Да, конечно, правда, нельзя отнять таланта от художника; есть кое-что; видно, что хотел он выразить что-то; однако же, что касается до главного…» И вслед за этим прибавить, разумеется, такие похвалы, от которых бы не поздоровилось никакому художнику.
На
следующий день я получил через Ефремова записку, написанную, как и предыдущие, очень простым шифром. Деньги и все остальное дошли по назначению. Тем не менее, забегая вперед описываемых событий, я должен
сказать, что теперь я с чувством уважения и благодарности вспоминаю
о старосте и
о честном предостережении со стороны тюремного общества.
Вечерком, на Святках, сидя в одной благоразумной компании, было говорено
о вере и
о неверии. Речь шла, впрочем, не в смысле высших вопросов деизма или материализма, а в смысле веры в людей, одаренных особыми силами предвидения и прорицания, а пожалуй, даже и своего рода чудотворства. И случился тут же некто, степенный московский человек, который
сказал следующее...
Иоанн, возвещая
следующим образом: «Чада, мы еще не знаем, чем мы будем; но если нам будет открыто
о Спасителе, то, без сомнения, вы
скажете: будем подобны Ему» (1 Ио. 3:2).
— Я знаю, что ты не
скажешь, кто тебе помогал, но и не станешь больше посылать в лавку, потому-то теперешнее твое состояние — боязнь погубить других из-за собственной шалости — будет тебе наукой. А чтобы ты помнила хорошенько
о твоем поступке, в продолжение целого года ты не будешь записана на красную доску и перейдешь в
следующий класс при среднем поведении. Поняла? Ступай!
И Панду пошел с вооруженными людьми к подземелью и взял из него все сокровища, которые атаман спрятал в нем. И они с почестью похоронили атамана и его убитых товарищей, и Пантака над могилой, рассуждая
о словах Будды,
сказал следующее...
Наставническая карьера Феофана продолжалась семь лет. В эти годы он обучал юношей риторике, философии, арифметике, геометрии и даже физике. За эти годы он умел возвыситься до префекта академии, и в 1706 году он, в присутствии Петра Великого, посетившего Киев, отличился весьма красноречивою проповедью, а в
следующем году имел счастье приветствовать полтавского победителя пышным и великолепным «панегириком» и вслед за тем всенародно произнес слово
о князе Меншикове,
сказав, между прочим, гордому временщику...
После несчастной битвы под Аустерлицом, австрийский император Франц, как мы уже говорили, вступил с Наполеоном в переговоры
о мире, перемирие было подписано 26 ноября 1805 года, а на другой день император Александр Павлович уехал в Петербург. Воображение его было чересчур потрясено ужасными сценами войны; как человек он радовался ее окончанию, но как монарх
сказал перед отъездом
следующую фразу, достойную великого венценосца...