Неточные совпадения
Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться;
у огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях.
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса
огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота; в память о неудачном пожаре остался горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и, в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом,
сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая в окно на первые звезды в черном небе, бормотал...
Другой доктор, старик Вильямсон,
сидел у стола, щурясь на
огонь свечи, и осторожно писал что-то, Вера Петровна размешивала в стакане мутную воду, бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком в руке.
Ушли и они. Хрустел песок. В комнате Варавки четко и быстро щелкали косточки счет. Красный
огонь на лодке горел далеко,
у мельничной плотины. Клим,
сидя на ступени террасы, смотрел, как в темноте исчезает белая фигура девушки, и убеждал себя...
Клим вышел в столовую, там,
у стола, глядя на
огонь свечи,
сидела Лидия, скрестив руки на груди, вытянув ноги.
— Собирались в доме ювелира Марковича,
у его сына, Льва, — сам Маркович — за границей. Гасили
огонь и в темноте читали… бесстыдные стихи, при
огне их нельзя было бы читать.
Сидели парами на широкой тахте и на кушетке, целовались. Потом, когда зажигалась лампа, — оказывалось, что некоторые девицы почти раздеты. Не все — мальчики, Марковичу — лет двадцать, Пермякову — тоже так…
Огня в комнате не было, сумрак искажал фигуру Лютова, лишив ее ясных очертаний, а Лидия, в белом,
сидела у окна, и на кисее занавески видно было только ее курчавую, черную голову. Клим остановился в дверях за спиною Лютова и слушал...
В это время пришел один из стрелков и стал рассказывать о том, что Дерсук (так всегда его звали)
сидит один
у огня и поет песню.
Я оглянулся.
У огня мы
сидели вдвоем. Дерсу и Чжан Бао ушли за дровами.
Вечером, после ужина, я пошел посмотреть, что он делает. Дерсу
сидел, поджав под себя ноги, и курил трубку. Мне показалось
у него так уютно, что я не мог отказать себе в удовольствии погреться
у огня и поговорить с ним за кружкой чая.
Старовер с пренебрежением плюнул и стал укладываться на ночь. Я распрощался с ним и пошел к своему биваку.
У огня с солдатами
сидел Дерсу. Взглянув на него, я сразу увидел, что он куда-то собирается.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к
огню.
У костра
сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Был вечер; на небе блестели яркие звезды.
У огня сидел Дерсу; вид
у него был изнуренный, усталый.
Напившись чаю, стрелки легли спать, а я долго еще
сидел с Дерсу
у огня и расспрашивал о чертях и о грозе со снегом. Он мне охотно отвечал.
У другого
огня сидели Дерсу и Чжан Бао.
Голод сильно мучил людей. Тоскливо
сидели казаки
у огня, вздыхали и мало говорили между собой. Я несколько раз принимался расспрашивать Дерсу о том, не заблудились ли мы, правильно ли мы идем. Но он сам был в этих местах первый раз, и все его соображения основывались лишь на догадках. Чтобы как-нибудь утолить голод, казаки легли раньше спать. Я тоже лег, но мне не спалось. Беспокойство и сомнения мучили меня всю ночь.
Вечером я долго
сидел с Б.Н. Буниным
у огня. Он рассказывал мне о своих путешествиях, о хунхузах, об охоте и т.д. Наконец я почувствовал, что сон начинает овладевать мною.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся
огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд
сидел у костра и о чем-то думал.
В 12 часов я проснулся.
У огня сидел китаец-проводник и караулил бивак. Ночь была тихая, лунная. Я посмотрел на небо, которое показалось мне каким-то странным, приплюснутым, точно оно спустилось на землю. Вокруг луны было матовое пятно и большой радужный венец. В таких же пятнах были и звезды. «Наверно, к утру будет крепкий мороз», — подумал я, затем завернулся в свое одеяло, прижался к спящему рядом со мной казаку и опять погрузился в сон.
— Тебе что! Ты заперся
у себя в кабинете, и горюшка мало!
сидишь да по ляжкам похлопываешь… А я цельный день как в
огне горю… Куда я теперь без Федота поспела!
Именно под этим впечатлением Галактион подъезжал к своему Городищу. Начинало уже темниться, а в его комнате светился
огонь.
У крыльца стоял чей-то дорожный экипаж. Галактион быстро взбежал по лестнице на крылечко, прошел темные сени, отворил дверь и остановился на пороге, — в его комнате
сидели Михей Зотыч и Харитина за самоваром.
— Балаган! — закричал я своим спутникам. Тотчас Рожков и Ноздрин явились на мой зов. Мы разобрали корье и
у себя на биваке сделали из него защиту от ветра. Затем мы сели на траву поближе к
огню, переобулись и тотчас заснули. Однако, сон наш не был глубоким. Каждый раз, как только уменьшался
огонь в костре, мороз давал себя чувствовать. Я часто просыпался, подкладывал дрова в костер,
сидел, дремал, зяб и клевал носом.
Мы с Ноздриным сняли с себя верхнее платье и повесили его под крышей гробницы, чтобы оно просохло. Всю ночь мы
сидели у костра и дремали, время от времени подбрасывая дрова в
огонь, благо в них не было недостатка. Мало-помалу дремота стала одолевать нас. Я не сопротивлялся ей, и скоро все покончил глубоким сном.
Когда взошло солнце, оно осветило собравшиеся на Миляевом мысу партии. Они сбились кучками, каждая
у своего огонька. Все устали после ночной схватки. Рабочие улеглись спать, а бодрствовали одни хозяева, которым было не до сна. Они зорко следили друг за другом, как слетевшиеся на добычу хищные птицы. Кишкин
сидел у своего
огня и вполголоса беседовал с Миной Клейменым.
Таисья без слова пошла за Основой, который не подал и вида, что узнал Нюрочку еще на плоту. Он привел их к одному из
огней у опушки леса, где на живую руку был сделан балаган из березовых веток, еловой коры и хвои. Около
огня сидели две девушки-подростки, дочери Основы, обе крупные, обе кровь с молоком.
Когда сват Тит проснулся, он увидел старого Коваля, который
сидел у потухшего
огня, упершись глазами в землю.
— Да известно где:
у энтих сорок. Я, как
огни зажгли, все под окна смотрела. Там оне… и барышня наша там, на полу
сидят, с собачкой играют.
Несколько минут я не мог опомниться; опомнившись, я увидел, что
сижу на коленях
у Евсеича, что дождь льет как из ведра и что комната освещена не зарею, а заревом от
огня.
Теперь
у него в комнатах светится
огонь, и, подойдя к окну, Ромашов увидел самого Зегржта. Он
сидел у круглого стола под висячей лампой и, низко наклонив свою плешивую голову с измызганным, морщинистым и кротким лицом, вышивал красной бумагой какую-то полотняную вставку — должно быть, грудь для малороссийской рубашки. Ромашов побарабанил в стекло. Зегржт вздрогнул, отложил работу в сторону и подошел к окну.
А другой раз случалось и так, что голова словно в
огне горит, ничего кругом не видишь, и все будто неповинная кровь перед тобою льется, и кроткие речи в ушах слышатся, а в углу будто сам Деоклитиян-царь
сидит, и вид
у него звероподобный, суровый.
Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им рассказал: откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им,
у огня сидя, рассказывал и водку пил, и все мне так радостно было, что я опять на святой Руси, но только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто слушал, заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне...
Вот он
сидит в вольтеровских креслах. Перед ним лист бумаги, на котором набросано несколько стихов. Он то наклонится над листом и сделает какую-нибудь поправку или прибавит два-три стиха, то опрокинется на спинку кресел и задумается. На губах блуждает улыбка; видно, что он только лишь отвел их от полной чаши счастия. Глаза
у него закроются томно, как
у дремлющего кота, или вдруг сверкнут
огнем внутреннего волнения.
Дымов лежал на животе, молчал и жевал соломинку; выражение лица
у него было брезгливое, точно от соломинки дурно пахло, злое и утомленное… Вася жаловался, что
у него ломит челюсть, и пророчил непогоду; Емельян не махал руками, а
сидел неподвижно и угрюмо глядел на
огонь. Томился и Егорушка. Езда шагом утомила его, а от дневного зноя
у него болела голова.
Было еще темно, но кое-где в домах уже засветились
огни и в конце улицы из-за казармы стала подниматься бледная луна. Лаптев
сидел у ворот на лавочке и ждал, когда кончится всенощная в церкви Петра и Павла. Он рассчитывал, что Юлия Сергеевна, возвращаясь от всенощной, будет проходить мимо, и тогда он заговорит с ней и, быть может, проведет с ней весь вечер.
И страшное значение всех этих примет было уже известно детям; старшая девочка, Саша, худенькая брюнетка,
сидела за столом неподвижно, и лицо
у нее было испуганное, скорбное, а младшая, Лида, семи лет, полная блондинка, стояла возле сестры и смотрела на
огонь исподлобья.
— Это продолжалось почти два года, и вот девушка заболела; он бросил работу, перестал заниматься делами организации, наделал долгов и, избегая встреч с товарищами, ходил около ее квартиры или
сидел у постели ее, наблюдая, как она сгорает, становясь с каждым днем всё прозрачнее, и как всё ярче пылает в глазах ее
огонь болезни.
— Господи, какая скука! — приветствовала она меня. — Хоть бы кто-нибудь пригласил! Вчера ездила-ездила, вижу,
у Чистопольцевых
огонь, звонюсь, выходит лакей: барыне сынка бог послал, а барин
сидят запершись в кабинете и донос пишут… Хоть бы запретили!
Тёмные стены разной высоты окружали двор, над ним медленно плыли тучи, на стенах разбросанно и тускло светились квадраты окон. В углу на невысоком крыльце стоял Саша в пальто, застёгнутом на все пуговицы, с поднятым воротником, в сдвинутой на затылок шапке. Над его головой покачивался маленький фонарь, дрожал и коптил робкий
огонь, как бы стараясь скорее догореть. За спиной Саши чернела дверь, несколько тёмных людей
сидели на ступенях крыльца
у ног его, а один, высокий и серый, стоял в двери.
Писатель
сидел на широком тяжёлом табурете
у большого стола, он подогнул одну ногу под себя и, упираясь локтем в стол, наклонился вперёд, покручивая ус быстрым движением пальцев. Его круглая, гладко остриженная голова была освещена
огнями двух свечей, глаза смотрели зорко, серьёзно, но куда-то далеко, через Климкова.
Во время сенокоса
у меня с непривычки болело все тело;
сидя вечером на террасе со своими и разговаривая, я вдруг засыпал, и надо мною громко смеялись. Меня будили и усаживали за стол ужинать, меня одолевала дремота, и я, как в забытьи, видел
огни, лица, тарелки, слышал голоса и не понимал их. А вставши рано утром, тотчас же брался за косу или уходил на постройку и работал весь день.
— Ходит один поляк к ней… Надо быть, что хахаль! — отвечал ему тот. — Этта я, как-то часу в третьем ночи, иду по двору; смотрю,
у ней в окнах свет, — ну, боишься тоже ночным временем: сохрани бог, пожар… Зашел к ним: «Что такое, говорю, за
огонь у вас?» — «Гость, говорит,
сидит еще в гостях!»
Когда же с мирною семьей
Черкес в отеческом жилище
Сидит ненастною порой,
И тлеют угли в пепелище;
И, спрянув с верного коня,
В горах пустынных запоздалый,
К нему войдет пришлец усталый
И робко сядет
у огня:
Тогда хозяин благосклонный
С приветом, ласково, встает
И гостю в чаше благовонной
Чихирь отрадный подает.
Под влажной буркой, в сакле дымной,
Вкушает путник мирный сон,
И утром оставляет он
Ночлега кров гостеприимный.
Он постоял среди двора, прислушиваясь к шороху и гулу фабрики. В дальнем углу светилось жёлтое пятно —
огонь в окне квартиры Серафима, пристроенной к стене конюшни. Артамонов пошёл на
огонь, заглянул в окно, — Зинаида в одной рубахе
сидела у стола, пред лампой, что-то ковыряя иглой; когда он вошёл в комнату, она, не поднимая головы, спросила...
Мы долго
у огня сидели за чаем, и я слушал как зачарованный.
— Я помню, я
сидела на камне стенки, и ты положил свою руку сверх моей.
Огонь побежал по моим жилам, голова
у меня закружилась. Я сказала себе: «Вот кто господин мой, вот кто царь мой, возлюбленный мой!»
Я долго
сидела у себя под окном и глядела на
огни, забегавшие в комнатах господского дома.
Умерла бабушка. Я узнал о смерти ее через семь недель после похорон, из письма, присланного двоюродным братом моим. В кратком письме — без запятых — было сказано, что бабушка, собирая милостыню на паперти церкви и упав, сломала себе ногу. На восьмой день «прикинулся антонов
огонь». Позднее я узнал, что оба брата и сестра с детьми — здоровые, молодые люди —
сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею.
У них не хватило разума позвать доктора.
Он лег на пол, повозился немного и замолчал.
Сидя у окна, я смотрел на Волгу. Отражения луны напоминали мне
огни пожара. Под луговым берегом тяжко шлепал плицами колес буксирный пароход, три мачтовых
огня плыли во тьме, касаясь звезд и порою закрывая их.
Липа не помнила, как долго она
сидела у пруда, но когда встала и пошла, то в поселке все уже спали и не было ни одного
огня.
Слушаю и удивляюсь: всё это понятно мне и не только понятно, но кажется близким, верным. Как будто я и сам давно уже думал так, но — без слов, а теперь нашлись слова и стройно ложатся предо мною, как ступени лестницы вдаль и вверх. Вспоминаю Ионины речи, оживают они для меня ярко и красочно. Но в то же время беспокойно и неловко мне, как будто стою на рыхлой льдине реки весной. Дядя незаметно ушёл, мы вдвоём
сидим,
огня в комнате нет, ночь лунная, в душе
у меня тоже лунная мгла.