Неточные совпадения
После обеда часов в шесть я пошел
на бульвар: там была толпа; княгиня с княжной
сидели на скамье, окруженные молодежью, которая любезничала наперерыв.
Я
сидел у княгини битый час. Мери не вышла, — больна. Вечером
на бульваре ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид; он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по
бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она
сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил
на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют
на женщин. Я навел
на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не
на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко
на московскую княжну?..
Кулигин
сидит на лавочке. Кабанов идет по
бульвару.
Как-то днем, в стороне
бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он
сидел на табурете, весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
У трактиров уже теснились, высвободившись из своих фабрик, мужчины в чистых поддевках и глянцовитых сапогах и женщины в шелковых ярких платках
на головах и пальто с стеклярусом. Городовые с желтыми шнурками пистолетов стояли
на местах, высматривая беспорядки, которые могли бы paзвлечь их от томящей скуки. По дорожкам
бульваров и по зеленому, только что окрасившемуся газону бегали, играя, дети и собаки, и веселые нянюшки переговаривались между собой,
сидя на скамейках.
— С двенадцати я буду
сидеть на Конногвардейском
бульваре,
на последней скамье того конца, который ближе к мосту.
— Время такое-с, все разъехамшись… Во всем коридоре одна только Языкова барыня… Кто в парк пошел, кто
на бульваре сидит… Ко сну прибудут, а теперь еще солнце не село.
Сидит человек
на скамейке
на Цветном
бульваре и смотрит
на улицу,
на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется… И вдруг исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой…
Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо всем домом между Грачевкой и Цветным
бульваром сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки, переулков Цветного
бульвара, и даже из самой «Шиповской крепости» набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых дел, изменяя даже своему притону «Поляковскому трактиру»
на Яузе, а хитровская «Каторга» казалась пансионом благородных девиц по сравнению с «Адом».
На одной лавочке, в конце
бульвара,
сидел высокий сутуловатый человек с большою головою, покрытою совершенно белыми волосами, и с сильным выражением непреклонной воли во всех чертах умного лица. Он был одет в ватную военную шинель старой формы с капюшоном и в широкодонной военной фуражке с бархатным околышем и красными кантами.
Цветочницы
сидели на площадях и у калиток
бульваров, с розами, левкоями и нарциссами.
Лихонин вдруг вспомнил, что в самом начале весны он
сидел именно
на этом
бульваре и именно
на этом самом Месте.
Как бы ей пристало
сидеть в гостиной, в чепчике с розовыми лентами и в малиновом шелковом капоте, не в таком, какой у Мими, а какой я видел
на Тверском
бульваре.
Я взял у Страстного лихача, надел ему
на шляпу красный кучерский билет, выданный корреспондентам для проезда всюду, и через несколько минут, лавируя среди стремительных толп, был
на скачках и
сидел на балконе членского павильона, любуясь полем, шоссе и
бульваром: все кишело народом.
С квартиры выгнали, в другую не пускают:
Все говорят, что малый я пустой,
Срок паспорта прошел, в полицию таскают.
Отсрочки не дают без денег никакой…
Теперь
сижу один я
на бульвареИ думаю, где мне ночлег сыскать.
Одной копейки нет в моем кармане,
Пришлось последнее продать…
И жители, точно, гуляют иногда по
бульвару над рекой, хотя уж и пригляделись к красотам волжских видов; вечером
сидят на завалинках у ворот и занимаются благочестивыми разговорами; но больше проводят время у себя дома, занимаются хозяйством, кушают, спят, — спать ложатся очень рано, так что непривычному человеку трудно и выдержать такую сонную ночь, какую они задают себе.
В одной из боковых аллей Невского
бульвара сидел на лавочке молодой человек лет двадцати пяти; он чертил задумчиво своей палочкой по песку, не обращал никакого внимания
на гуляющих и не подымал головы даже и тогда, когда проходили мимо его первостепенные красавицы петербургские, влеча за собою взоры и сердца ветреной молодежи и вынуждая невольные восклицания пожилых обожателей прекрасного пола.
Томимый скукою, он шел с понуренной головой по
бульварам, среди многолюдной толпы — идущей, разговаривающей, смеющейся, евшей, пившей в открытых кофейнях, — и, совершенно случайно, взмахнув глазами в сторону, увидал небыстро едущее ландо, в котором
на задней скамейке
сидели две молодые дамы, а
на передней — Янсутский и генерал.
После десятилетнего пребывания в Оренбургском крае
на вольном сельском воздухе, где не только весною, летом и осенью, но даже и зимой я, как страстный охотник, никогда не
сидел взаперти, восьмимесячная жизнь безвыездно в Москве, несмотря
на множество интересов, сильно меня занимавших, произвела
на меня тяжелое впечатление; а весеннее тепло и роскошно распустившиеся в Москве сады и
бульвары живо напомнили мне весну в деревне, и я с величайшим удовольствием принял предложение Кокошкина — уехать
на несколько дней в его подмосковную вместе с ним, с Писаревым, кн.
Потом пошел
на бульвар. Солнце взошло. Сыро
на дорожках. Гимназистки идут в гимназию — маленькие болтушки, личики свеженькие, только что вымытые… Сел я
на скамейку и задремал. Вдруг вижу, идет городовик и этак сызбоку
на меня посматривает, точно ворона
на мерзлую кость. А у меня сейчас же мысль: «Подозревает»… Подошел он ко мне. «
Сидеть, господин,
на бульваре каждому дозволяется, которые проходящие, этого мы не запрещаем, а чтобы спать — нельзя. У нас пальцимейстер. Строго».
Летними вечерами заречные собирались под ветлы,
на берег Путаницы, против городского
бульвара, и, лежа или
сидя на песке, завистливо смотрели вверх:
на красном небе четко вырезаны синеватые главы церквей, серая, точно из свинца литая, каланча, с темной фигурой пожарного
на ней, розовая, в лучах заката, башня
на крыше Фогелева дома.
Тверской
бульвар. Время к вечеру. Играет военный оркестр. В стороне от главной аллеи,
на которой тесной толпою движутся гуляющие,
на одной из боковых дорожек
сидят на скамейке Ольга Николаевна, Глуховцев, Мишка, Онуфрий и Блохин. Изредка по одному, по двое проходят гуляющие. В стороне прохаживается постовой городовой в сером кителе. Звуки оркестра, играющего вальс «Клико», «Тореадора и Андалузку», вальс «Ожидание» и др., доносятся откуда-то слева.
Ему хотелось, чтоб люди жили в великолепных алюминиевых фаланстерах, пред которыми казались бы жалки и ничтожны дворцы сильных мира сего, чтобы всякий труд исполнялся не иначе, как с веселой песней и пляской, чтобы каждый человек имел в день три фунта мяса к обеду, а между тем сам Лука зачастую не имел куда голову приклонить, спал
на бульваре, ходил работать
на биржу, когда не было в виду ничего лучшего, и иногда
сидел без обеда.
Сын дворянского предводителя, часто гуляя по
бульвару, под которым в полугоре стоял дом Смолокурова, частенько поглядывал в подзорную трубку
на Дуню, когда гуляла она по садику либо
сидела на балконе с книжкой в руках.
Ночной бульварный Париж тоже не отличался чистотой нравов, но при Второй империи женщины
сидели по кафе, а те, которые ходили вверх и вниз по
бульвару, находились все-таки под полицейским наблюдением, и до очень поздних часов ночи вы если и делались предметом приставаний и зазываний, то все-таки не так открыто и назойливо, как
на Regent Street или Piccadilly-Circus Лондона, где вас сразу поражали с 9 часов вечера до часу ночи (когда разом все кабаки, пивные и кафе запираются) эти волны женщин, густо запружающих тротуары и стоящих
на перекрестках целыми кучками, точно
на какой-то бирже.
Пошел к десяти. Было слякотно и холодно, черные тучи
на болезненно-бледном небе; несмотря
на ветер, стоял легкий туман.
Бульвар был безлюден. Только
на крайней скамеечке
сидела парочка, тесно друг к другу прижавшись; рука мужчины была под кофточкой девушки,
на ее груди. Я отшатнулся. В девушке я узнал мою Гретхен. Печерников, крепко ее прижимая к себе, смотрел
на меня хохочущими глазами.
Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно
сидел на откосе вала, или с робкою улыбкой, учтиво сторонясь пред солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами, так же спокойно, как по
бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным, собакам, петухам, козлам, и вообще животным, живущим при воинских командах.
Простились. Девчата пошли к Кудрину, Борька по
бульвару — к Арбатским воротам. Лунный воздух поблескивал иголочками инея.
На скамейке, с книгою под мышкой,
сидела Исанка и глядела
на Борьку. Он дрогнул, хотел пройти мимо, но потом подумал: «Невеликодушно!» Подошел к ней и дружески протянул руку.
Раз
на святках Борька с тремя девчатами
сидел на Никитском
бульваре. Они возвращались с диспута в Политехническом музее о половой проблеме. Празднично сверкала луна, была тихая морозная ночь, густейший иней висел
на деревьях, телефонных проволоках и антеннах. Борька с одушевлением говорил, девушки влюбленно слушали. Среди них была и та дивчина с черными глазами.