Неточные совпадения
Клим заглянул в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать
за талию, а она
сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери на спину ее красиво
стекали золотыми ручьями лунные волосы.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо;
за маленьким, круглым столиком
сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние
стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Особенно укрепила его в этом странная сцена в городском саду. Он
сидел с Лидией на скамье в аллее старых лип; косматое солнце спускалось в хаос синеватых туч, разжигая их тяжелую пышность багровым огнем. На реке колебались красновато-медные отсветы, краснел дым фабрики
за рекой, ярко разгорались алым золотом
стекла киоска, в котором продавали мороженое. Осенний, грустный холодок ласкал щеки Самгина.
Через полчаса он
сидел во тьме своей комнаты, глядя в зеркало, в полосу света, свет падал на
стекло, проходя в щель неприкрытой двери, и показывал половину человека в ночном белье, он тоже
сидел на диване, согнувшись, держал
за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
Райский с раннего утра
сидит за портретом Софьи, и не первое утро
сидит он так. Он измучен этой работой. Посмотрит на портрет и вдруг с досадой набросит на него занавеску и пойдет шагать по комнате, остановится у окна, посвистит, побарабанит пальцами по
стеклам, иногда уйдет со двора и бродит угрюмый, недовольный.
Два человека
сидели за столом
за чайным прибором и белого
стекла бутылкой, обтирали со лбов испарину и что-то миролюбиво высчитывали.
И вспоминал, у кого в городе есть подходящие невесты. Бабушка помалкивала, выпивая чашку
за чашкой; я
сидел у окна, глядя, как рдеет над городом вечерняя заря и красно́ сверкают
стекла в окнах домов, — дедушка запретил мне гулять по двору и саду
за какую-то провинность.
Они долго возились
за столом, усаживаясь в кресла, а когда сели, один из них, в расстегнутом мундире, с ленивым бритым лицом, что-то начал говорить старичку, беззвучно и тяжело шевеля пухлыми губами. Старичок слушал,
сидя странно прямо и неподвижно,
за стеклами его очков мать видела два маленькие бесцветные пятнышка.
Какой-то старичок
сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за
стекла не слышно.
Тяжелы были мне эти зимние вечера на глазах хозяев, в маленькой, тесной комнате. Мертвая ночь
за окном; изредка потрескивает мороз, люди
сидят у стола и молчат, как мороженые рыбы. А то — вьюга шаркает по
стеклам и по стене, гудит в трубах, стучит вьюшками; в детской плачут младенцы, — хочется сесть в темный угол и, съежившись, выть волком.
Однажды он меня страшно удивил: подошел ко мне, ласково улыбаясь, но вдруг сбил с меня шапку и схватил
за волосы. Мы стали драться, с галереи он втолкнул меня в лавку и все старался повалить на большие киоты, стоявшие на полу, — если бы это удалось ему, я перебил бы
стекла, поломал резьбу и, вероятно, поцарапал бы дорогие иконы. Он был очень слаб, и мне удалось одолеть его, но тогда, к великому изумлению моему, бородатый мужчина горько заплакал,
сидя на полу и вытирая разбитый нос.
Сначала долго пили чай, в передней комнате, с тремя окнами на улицу, пустоватой и прохладной;
сидели посредине её,
за большим столом, перегруженным множеством варений, печений, пряниками, конфетами и пастилами, — Кожемякину стол этот напомнил прилавки кондитерских магазинов в Воргороде. Жирно пахло съестным, даже зеркало — казалось — смазано маслом, жёлтые потеки его
стекали за раму, а в средине зеркала был отражён чёрный портрет какого-то иеромонаха, с круглым, кисло-сладким лицом.
Обыкновенно он
сидел среди комнаты
за столом, положив на него руки, разбрасывал по столу свои длинные пальцы и всё время тихонько двигал ими, щупая карандаши, перья, бумагу; на пальцах у него разноцветно сверкали какие-то камни, из-под чёрной бороды выглядывала жёлтая большая медаль; он медленно ворочал короткой шеей, и бездонные, синие
стёкла очков поочерёдно присасывались к лицам людей, смирно и молча сидевших у стен.
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера
за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок, он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер
сидел, положив подбородок в сложенные на столе руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых
стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Иногда он говорил час и два, всё спрашивая: слушают ли дети?
Сидит на печи, свеся ноги, разбирая пальцами колечки бороды, и не торопясь куёт звено
за звеном цепи слов. В большой, чистой кухне тёплая темнота,
за окном посвистывает вьюга, шёлково гладит
стекло, или трещит в синем холоде мороз. Пётр,
сидя у стола перед сальной свечою, шуршит бумагами, негромко щёлкает косточками счёт, Алексей помогает ему, Никита искусно плетёт корзины из прутьев.
Самое жуткое, что осталось в памяти ослепляющим пятном, это — женщина, Паула Менотти. Он видел её в большой, пустой комнате с голыми стенами; треть комнаты занимал стол, нагруженный бутылками, разноцветным
стеклом рюмок и бокалов, вазами цветов и фрукт, серебряными ведёрками с икрой и шампанским. Человек десять рыжих, лысых, седоватых людей нетерпеливо
сидели за столом; среди нескольких пустых стульев один был украшен цветами.
Потом Артамонов старший
сидел за круглым столом, перед ним посвистывал маленький самовар, позванивало
стекло лампы над головою, точно её легко касалась чья-то невидимая рука.
Он увел ее в маленькую дверь
за шкафом книг, взяв лампу со стола. Я долго
сидел один, ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый голос. Мохнатые лапы шаркали по
стеклам окна. В луже растаявшего снега робко отражалось пламя свечи. Комната была тесно заставлена вещами, теплый странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
Все эти давние, необыкновенные происшествия заменились спокойною и уединенною жизнию, теми дремлющими и вместе какими-то гармоническими грезами, которые ощущаете вы,
сидя на деревенском балконе, обращенном в сад, когда прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям,
стекая журчащими ручьями и наговаривая дрему на ваши члены, а между тем радуга крадется из-за деревьев и в виде полуразрушенного свода светит матовыми семью цветами на небе.
В нем все закопошилось, заметалось, испуганное ослепительным светом: целая стая маленьких большеголовых «бычков» носилась туда и сюда, поворачиваясь точно по команде; стерляди извивались, прильнув мордой к
стеклу, и то поднимались до поверхности воды, то опускались ко дну, точно хотели пройти через прозрачную твердую преграду; черный гладкий угорь зарывался в песок аквария и поднимал целое облако мути; смешная кургузая каракатица отцепилась от скалы, на которой
сидела, и переплывала акварий толчками, задом наперед, волоча
за собой свои длинные щупала.
У меня, кроме всех этих общих забот, была еще одна, своя. Я
сидел у себя
за столом над маленькой тетрадочкой в синей обертке, думал, покусывал карандаш, смотрел на ледяные пальмы оконных
стекол и медленно писал. Записывал темы для разговоров с дамами во время кадрили.
Правда, деньги на руках у артельщиков; но артельщики
сидят за решетками, их не видно, да и они по благообразию подходят к дубовым рамам с блистающими
стеклами.
За спущенной сторой бился о
стекло и жужжал шмель. Софья Петровна глядела на ниточки, слушала шмеля и представляла себе, как она едет… Vis-а-vis день и ночь
сидит Ильин, не сводящий с нее глаз, злой на свое бессилие и бледный от душевной боли. Он величает себя развратным мальчишкой, бранит ее, рвет у себя волосы на голове, но, дождавшись темноты и, улучив время, когда пассажиры засыпают или выходят на станцию, падает перед ней на колени и сжимает ей ноги, как тогда у скамьи…
Самого Нордена уже два дня не было дома, он уехал по своим делам в Петербург, и в огромном, хорошо натопленном доме, всех комнат которого я еще не знал, было пусто и тихо: по своим комнатам
сидели с англичанкой дети и не шалили, затихла на кухне прислуга, и где-то в верхних комнатах
за их зеркальными
стеклами молчала в одиночестве и болезни молодая и красивая женщина, темная жертва каких-то неведомых сил.