Неточные совпадения
Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй все еще
сидел в той же малоудобной позе. Все спало на девушке: спали темные волосы, спало платье и складки платья; даже трава поблизости ее тела, казалось, задремала
в силу сочувствия. Когда впечатление стало полным, Грэй вошел
в его
теплую подмывающую волну и уплыл с ней. Давно уже Летика кричал: «Капитан, где вы?» — но капитан не слышал его.
А
в маленькой задней комнатке, на большом сундуке,
сидела,
в голубой душегрейке [Женская
теплая кофта, обычно без рукавов, со сборками по талии.] и с наброшенным белым платком на темных волосах, молодая женщина, Фенечка, и то прислушивалась, то дремала, то посматривала на растворенную дверь, из-за которой виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребенка.
В конце концов было весьма приятно
сидеть за столом
в маленькой, уютной комнате,
в теплой, душистой тишине и слушать мягкий, густой голос красивой женщины. Она была бы еще красивей, если б лицо ее обладало большей подвижностью, если б темные глаза ее были мягче. Руки у нее тоже красивые и очень ловкие пальцы.
— Да, тяжелое время, — согласился Самгин.
В номере у себя он прилег на диван, закурил и снова начал обдумывать Марину. Чувствовал он себя очень странно; казалось, что голова наполнена
теплым туманом и туман отравляет тело слабостью, точно после горячей ванны. Марину он видел пред собой так четко, как будто она
сидела в кресле у стола.
За церковью,
в углу небольшой площади, над крыльцом одноэтажного дома, изогнулась желто-зеленая вывеска: «Ресторан Пекин». Он зашел
в маленькую,
теплую комнату, сел у двери,
в угол, под огромным старым фикусом; зеркало показывало ему семерых людей, — они
сидели за двумя столами у буфета, и до него донеслись слова...
В теплом, приятном сумраке небольшой комнаты за столом у самовара
сидела маленькая, гладко причесанная старушка
в золотых очках на остром, розовом носике; протянув Климу серую, обезьянью лапку, перевязанную у кисти красной шерстинкой, она сказала, картавя, как девочка...
Через час Клим Самгин вошел
в кабинет патрона. Большой, солидный человек,
сидя у стола
в халате, протянул ему
теплую, душистую руку, пошевелил бровями и, пытливо глядя
в лицо, спросил вполголоса...
Зимними вечерами,
в теплой тишине комнаты, он, покуривая,
сидел за столом и не спеша заносил на бумагу пережитое и прочитанное — материал своей будущей книги. Сначала он озаглавил ее: «Русская жизнь и литература
в их отношении к разуму», но этот титул показался ему слишком тяжелым, он заменил его другим...
Сам он не чувствовал позыва перевести беседу на эту тему. Низко опущенный абажур наполнял комнату оранжевым туманом. Темный потолок, испещренный трещинами, стены, покрытые кусками материи, рыжеватый ковер на полу — все это вызывало у Клима странное ощущение: он как будто
сидел в мешке. Было очень
тепло и неестественно тихо. Лишь изредка доносился глухой гул, тогда вся комната вздрагивала и как бы опускалась; должно быть, по улице ехал тяжело нагруженный воз.
На улице Самгин почувствовал себя пьяным. Дома прыгали, точно клавиши рояля; огни, сверкая слишком остро, как будто бежали друг за другом или пытались обогнать черненькие фигурки людей, шагавших во все стороны.
В санях, рядом с ним,
сидела Алина,
теплая, точно кошка. Лютов куда-то исчез. Алина молчала, закрыв лицо муфтой.
Она все
сидела, точно спала — так тих был сон ее счастья: она не шевелилась, почти не дышала. Погруженная
в забытье, она устремила мысленный взгляд
в какую-то тихую, голубую ночь, с кротким сиянием, с
теплом и ароматом. Греза счастья распростерла широкие крылья и плыла медленно, как облако
в небе, над ее головой.
Вера была бледна, лицо у ней как камень; ничего не прочтешь на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и говорит с Марьей Егоровной обо всем, и с Марфенькой и с Викентьевым. Она заботливо спросила у сестры, запаслась ли она
теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу,
сидеть в карете, чтоб не продуло.
Он схватил первого попавшегося извозчика, и через несколько минут я
сидел уже
в тепле,
в его комнате.
Вот тут я вспомнил все проведенные с вами двадцать четвертые декабря; живо себе воображал, что у вас
в зале и светло, и
тепло и что я бы теперь
сидел там с тем, с другим, с той, другой…
И многое, что сочтешь там, на берегу,
сидя на диване,
в теплой комнате, отступлением от разума, — здесь истина.
Дождались и тишины, и
тепла; но
в это
тепло хорошо
сидеть на балконе загородного дома,
в тени непроницаемой зелени, а не тут, под зноем 25˚
в тени по Реомюру.
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. — Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем
в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?
Моя Альпа не имела такой
теплой шубы, какая была у Кады. Она прозябла и, утомленная дорогой,
сидела у огня, зажмурив глаза, и, казалось, дремала. Тазовская собака, с малолетства привыкшая к разного рода лишениям, мало обращала внимания на невзгоды походной жизни. Свернувшись калачиком, она легла
в стороне и тотчас уснула. Снегом всю ее запорошило. Иногда она вставала, чтобы встряхнуться, затем, потоптавшись немного на месте, ложилась на другой бок и, уткнув нос под брюхо, старалась согреть себя дыханием.
По его словам, птицы любят двигаться против ветра. При полном штиле и во время
теплой погоды они
сидят на болотах. Если ветер дует им вслед, они зябнут, потому что холодный воздух проникает под перья. Тогда птицы прячутся
в траве. Только неожиданный снегопад может принудить пернатых лететь дальше, невзирая на ветер и стужу.
Раз, длинным зимним вечером
в конце 1838,
сидели мы, как всегда, одни, читали и не читали, говорили и молчали и молча продолжали говорить. На дворе сильно морозило, и
в комнате было совсем не
тепло. Наташа чувствовала себя нездоровой и лежала на диване, покрывшись мантильей, я
сидел возле на полу; чтение не налаживалось, она была рассеянна, думала о другом, ее что-то занимало, она менялась
в лице.
Зимой я по неделям
сидел дома, а когда позволялось проехаться, то
в теплых сапогах, шарфах и прочее.
Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не ходил к нему
в гости, бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуемный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, —
в кухне было
тепло, уютно, все
сидели близко друг ко другу, все были как-то особенно мило тихи, а бабушка на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.
Однажды
в теплый осенний вечер оба семейства
сидели на площадке перед домом, любуясь звездным небом, синевшим глубокою лазурью и горевшим огнями. Слепой, по обыкновению,
сидел рядом с своею подругой около матери.
Его силом не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на память золотые часы с трепетиром, а для морской прохлады на поздний осенний путь дали байковое пальто с ветряной нахлобучкою на голову. Очень
тепло одели и отвезли Левшу на корабль, который
в Россию шел. Тут поместили Левшу
в лучшем виде, как настоящего барина, но он с другими господами
в закрытии
сидеть не любил и совестился, а уйдет на палубу, под презент сядет и спросит: «Где наша Россия?»
Даже
сидя в коляске, старик продолжал дичиться и ежиться; но тихий,
теплый воздух, легкий ветерок, легкие тени, запах травы, березовых почек, мирное сиянье безлунного звездного неба, дружный топот и фыркание лошадей — все обаяния дороги, весны, ночи спустились
в душу бедного немца, и он сам первый заговорил с Лаврецким.
Они
сидели возле Марфы Тимофеевны и, казалось, следили за ее игрой; да они и действительно за ней следили, — а между тем у каждого из них сердце росло
в груди, и ничего для них не пропадало: для них пел соловей, и звезды горели, и деревья тихо шептали, убаюканные и сном, и негой лета, и
теплом.
— Оно, конечно, привычка, а все-таки… При машине-то
в тепле сидел, а тут на холоду да на погоде.
— А Кузьмич-то на што? — проговорила она, раскинув своим бабьим умом. — Ужо я ему поговорю… Он
в меховом корпусе сейчас ходит, вот бы
в самый раз туды Тараска определить.
Сидел бы парнишка
в тепле и одёжи никакой не нужно, и вся работа с масленкой около машины походить да паклей ржавчину обтереть… Говорю:
в самый раз.
Розанов третьи сутки почти безвыходно
сидел у Калистратовой. Был вечер чрезмерно тихий и
теплый, над Сокольницким лесом стояла полная луна. Ребенок лежал
в забытье, Полиньку тоже доктор уговорил прилечь, и она, после многих бессонных ночей, крепко спала на диване. Розанов
сидел у окна и, облокотясь на руку, совершенно забылся.
Иногда
в таком доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая на повой. Платит им жалованье какой-то опекун, и живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими дома.
Сидят в укромной
теплой каморке, а по хоромам ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
Розанов даже до сцены с собою не допустил Ольгу Александровну. Ровно и
тепло сдержал он радостные восторги встретившей его прислуги; спокойно повидался с женою, которая
сидела за чаем и находилась
в тонах; ответил спокойным поклоном на холодный поклон сидевшей здесь Рогнеды Романовны и, осведомясь у девушки о здоровье ребенка, прошел
в свою комнату.
Такова власть гения! Единственная власть, которая берет
в свои прекрасные руки не подлый разум, а
теплую душу человека! Самолюбивая Женька прятала свое лицо
в платье Ровинской, Манька Беленькая скромно
сидела на стуле, закрыв лицо платком, Тамара, опершись локтем о колено и склонив голову на ладонь, сосредоточенно глядела вниз, а швейцар Симеон, подглядывавший на всякий случай у дверей, таращил глаза от изумления.
У нас
в возке опять стало
тепло, а мать все
сидела даже и не внутри повозки, а вся открытая.
Очень помню, что мать, а иногда нянька держит меня на руках, одетого очень
тепло, что мы
сидим в карете, стоящей
в сарае, а иногда вывезенной на двор; что я хнычу, повторяя слабым голосом: «Супу, супу», — которого мне давали понемножку, несмотря на болезненный, мучительный голод, сменявшийся иногда совершенным отвращеньем от пищи.
Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался спать, выходили
сидеть на балкон. Ночи все это время были
теплые до духоты. Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по большей частя, склоняла к нему на плечо свою голову. Разговоры
в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях к Груше.
А попал туда раз — и
в другой придешь. Дома-то у мужика стены голые, у другого и печка-то к вечеру выстыла, а
в кабак он придет — там и светло, и
тепло, и людно, и хозяин ласковый — таково весело косушечками постукивает. Ну, и выходит, что хоть мы и не маленькие, а
в нашем сословии одно что-нибудь: либо
в кабак иди, либо, ежели себя соблюсти хочешь, запрись дома да и
сиди в четырех стенах, словно чумной.
Она ушла
в угол, где стояла кровать, закрытая ситцевым пологом, и Андрей,
сидя у стола, долго слышал
теплый шелест ее молитв и вздохов. Быстро перекидывая страницы книги, он возбужденно потирал лоб, крутил усы длинными пальцами, шаркал ногами. Стучал маятник часов, за окном вздыхал ветер.
Сидела бы я
в маленькой комнатке нашей, у самовара, вместе с нашими; было бы так
тепло, хорошо, знакомо.
Палец об палец он, верно, не ударил, чтоб провести
в жизни хоть одну свою сентенцию, а только, как бескрылая чайка, преспокойно
сидит на
теплом песчаном бережку и с грустью покачивает головой, когда у ней перед носом борются и разрушаются на волнах корабли.
Когда я принес большой медный чайник кипятку,
в лавке оказались гости: старичок Лукиан, весело улыбавшийся, а за дверью,
в темном уголке,
сидел новый человек, одетый
в теплое пальто и высокие валяные сапоги, подпоясанный зеленым кушаком,
в шапке, неловко надвинутой на брови. Лицо у него было неприметное, он казался тихим, скромным, был похож на приказчика, который только что потерял место и очень удручен этим.
Мы
сидим на корме,
теплая лунная ночь плывет навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной водою, с горного — мигают желтые огни, какие-то звезды, плененные землею. Все вокруг движется, бессонно трепещет, живет тихою, но настойчивой жизнью.
В милую, грустную тишину падают сиповатые слова...
Жадный, домовитый сорокопут запоздал улететь
в теплые края,
сидит на гибкой ветке шиповника, чистит носом перья крыла и зорко высматривает добычу черными глазами.
Я не мог не ходить по этой улице — это был самый краткий путь. Но я стал вставать раньше, чтобы не встречаться с этим человеком, и все-таки через несколько дней увидел его — он
сидел на крыльце и гладил дымчатую кошку, лежавшую на коленях у него, а когда я подошел к нему шага на три, он, вскочив, схватил кошку за ноги и с размаху ударил ее головой о тумбу, так что на меня брызнуло
теплым, — ударил, бросил кошку под ноги мне и встал
в калитку, спрашивая...
Воздух был благораствореннейший; освещение
теплое; с полей несся легкий парок;
в воздухе пахло орешиной. Туберозов,
сидя в своей кибитке, чувствовал себя так хорошо, как не чувствовал давно, давно. Он все глубоко вздыхал и радовался, что может так глубоко вздыхать. Словно орлу обновились крылья!
Третьего дня утром Базунов,
сидя у ворот на лавочке, упал, поняли, что удар это, положили на сердце ему
тёплого навоза, потом
в укроп положили…»
Через полчаса он
сидел в маленьком плетёном шарабане, ненужно погоняя лошадь;
в лицо и на грудь ему прыгали брызги
тёплой грязи; хлюпали колёса, фыркал, играя селезёнкой, сытый конь и чётко бил копытами по лужам воды, ещё не выпитой землёю.
…Ночь. Лампа зачем-то поставлена на пол, и изо всех углов комнаты на её зелёное пятно, подобное зоркому глазу Тиунова, сердито и подстерегающе смотрит
тёплая темнота, пропахнувшая нашатырём и квашеной капустой. Босый, без пояса, расстегнув ворот рубахи, на стуле
в ногах кровати
сидит Максим, то наклоняя лохматую голову, то взмахивая ею.
(Прим. автора.)] сверх рубашки косоворотки,
в туфлях на босую ногу; подле него пряла на самопрялке козий пух Арина Васильевна и старательно выводила тонкие длинные нити, потому что затеяла выткать из них домашнее сукно на платье своему сыночку, так чтоб оно было ему и легко, и
тепло, и покойно; у окошка
сидела Танюша и читала какую-то книжку; гостившая
в Багрове Елизавета Степановна присела подле отца на кровати и рассказывала ему про свое трудное житье, про службу мужа, про свое скудное хозяйство и недостатки.
«Вчера вечером,
сидела я долго под окном; ночь была
теплая,
в саду так хорошо…
Сидя в своем
теплом домике, о.