Неточные совпадения
Когда они вошли, девочка
в одной рубашечке
сидела в креслице у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила и, очевидно, с ней вместе сама ела девушка русская, прислуживавшая
в детской. Ни кормилицы, ни няни не было; они были
в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между собой изъясняться.
Наказанный
сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога
в детскую и вместо этого принесла ее брату. Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «ешь сама, вместе будем есть… вместе».
Во время
детского чая большие
сидели на балконе и разговаривали так, как будто ничего не случилось, хотя все, и
в особенности Сергей Иванович и Варенька, очень хорошо знали, что случилось хотя и отрицательное, но очень важное обстоятельство.
Он по нескольку раз
в день ходил
в детскую и подолгу
сиживал там, так что кормилица и няня, сперва робевшие пред ним, привыкли к нему.
Ассоль было уже пять лет, и отец начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда,
сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросские песни — дикие ревостишия [Ревостишия — словообразование А.С. Грина.].
В передаче
детским голосом и не везде с буквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой.
В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь.
А
в маленькой задней комнатке, на большом сундуке,
сидела,
в голубой душегрейке [Женская теплая кофта, обычно без рукавов, со сборками по талии.] и с наброшенным белым платком на темных волосах, молодая женщина, Фенечка, и то прислушивалась, то дремала, то посматривала на растворенную дверь, из-за которой виднелась
детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребенка.
— С неделю тому назад
сижу я
в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится
в небе, облака бегут, листья падают с деревьев
в тень и свет на земле; девица, подруга
детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия
сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет
в городе все более видную роль. Снова
в городе начнут говорить о ней, как говорили о
детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Другой студент, плотненький, розовощекий, гладко причесанный,
сидел в кресле, поджав под себя коротенькую ножку, он казался распаренным, как будто только что пришел из бани. Не вставая, он лениво протянул Самгину пухлую
детскую ручку и вздохнул...
Там, на большом круглом столе, дымилась уха. Обломов сел на свое место, один на диване, около него, справа на стуле, Агафья Матвеевна, налево, на маленьком
детском стуле с задвижкой, усаживался какой-то ребенок лет трех. Подле него садилась Маша, уже девочка лет тринадцати, потом Ваня и, наконец,
в этот день и Алексеев
сидел напротив Обломова.
Не все резв, однако ж, ребенок: он иногда вдруг присмиреет,
сидя подле няни, и смотрит на все так пристально.
Детский ум его наблюдает все совершающиеся перед ним явления; они западают глубоко
в душу его, потом растут и зреют вместе с ним.
Детские игры того времени были очень нeразнообразны и притом совершенно чужды мысли о соединении забавного с полезным. Я помню только следующие:
в лошадки, фанты, жмурки и «сижу-посижу».
Рабочий день кончился. Дети целуют у родителей ручки и проворно взбегают на мезонин
в детскую. Но
в девичьей еще слышно движение. Девушки, словно заколдованные,
сидят в темноте и не ложатся спать, покуда голос Анны Павловны не снимет с них чары.
Благодаря этому педагогическому приему во время классов раздавались неумолкающие
детские стоны, зато внеклассное время дети
сидели смирно, не шевелясь, и весь дом погружался
в такую тишину, как будто вымирал.
И именно таким, как Прелин. Я
сижу на кафедре, и ко мне обращены все
детские сердца, а я,
в свою очередь, знаю каждое из них, вижу каждое их движение.
В числе учеников
сидит также и Крыштанович. И я знаю, что нужно сказать ему и что нужно сделать, чтобы глаза его не были так печальны, чтобы он не ругал отца сволочью и не смеялся над матерью…
Стабровский занимал громадную квартиру, которую отделал с настоящею тяжелою роскошью. Это чувствовалось еще
в передней, где гостей встречал настоящий швейцар, точно
в думе или
в клубе. Стабровский выбежал сам навстречу, расцеловал Устеньку и потащил ее представлять своей жене, которая
сидела обыкновенно
в своей спальне, укутанная пледом. Когда-то она была очень красива, а теперь больное лицо казалось старше своих лет. Она тоже приласкала гостью, понравившуюся ей своею
детскою свежестью.
Все встали и отправились на террасу, за исключением Гедеоновского, который втихомолку удалился. Во все продолжение разговора Лаврецкого с хозяйкой дома, Паншиным и Марфой Тимофеевной он
сидел в уголке, внимательно моргая и с
детским любопытством вытянув губы: он спешил теперь разнести весть о новом госте по городу.
Возвращаясь на другой день домой, Петр Елисеич
сидел в экипаже молча: невесело было у него на душе. Нюрочка, напротив, чувствовала себя прекрасно и даже мурлыкала, как котенок, какую-то
детскую песенку. Раз она без всякой видимой причины расхохоталась.
Райнер преспокойно
сидел с Евгенией Петровной у печки
в ее спальне, и они не заметили, как к ним через
детскую вошел Розанов, поднявшийся по черной лестнице.
В стороне от дорожки,
в густой траве,
сидела молодая женщина с весьма красивым, открытым русским лицом. Она закручивала стебельки цикория и давала их двухлетнему ребенку, которого держала у себя на коленях. Возле нее
сидела девочка лет восьми или девяти и лениво дергала за дышельце тростниковую
детскую тележку.
Внизу послышался громкий голос Августа Антоныча (должно быть, он говорил про меня), потом
детские голоса, потом смех, беготня, а через несколько минут
в доме все пришло
в прежнее движение, как будто никто не знал и не думал о том, что я
сижу в темном чулане.
Удалились мы из
детской и
сидим за шкапами, а эта шкапная комнатка была узенькая, просто сказать — коридор, с дверью
в конце, а та дверь как раз
в ту комнату выходила, где Евгенья Семеновна князя приняла, и даже к тому к самому дивану, на котором они сели. Одним словом, только меня от них разделила эта запертая дверь, с той стороны материей завешенная, а то все равно будто я с ними
в одной комнате
сижу, так мне все слышно.
«Ох, — думаю себе, — как бы он на дитя-то как станет смотреть, то чтобы на самое на тебя своим несытым сердцем не глянул! От сего тогда моей Грушеньке много добра не воспоследует». И
в таком размышлении
сижу я у Евгеньи Семеновны
в детской, где она велела няньке меня чаем поить, а у дверей вдруг слышу звонок, и горничная прибегает очень радостная и говорит нянюшке...
Тяжелы были мне эти зимние вечера на глазах хозяев,
в маленькой, тесной комнате. Мертвая ночь за окном; изредка потрескивает мороз, люди
сидят у стола и молчат, как мороженые рыбы. А то — вьюга шаркает по стеклам и по стене, гудит
в трубах, стучит вьюшками;
в детской плачут младенцы, — хочется сесть
в темный угол и, съежившись, выть волком.
От этого человека всегда веяло неизбывной тоской; все
в доме не любили его, ругали лентяем, называли полоумным. Матвею он тоже не нравился — с ним было всегда скучно, порою жутко, а иногда его измятые слова будили
в детской душе нелюдимое чувство, надолго загонявшее мальчика куда-нибудь
в угол, где он,
сидя одиноко целыми часами, сумрачно оглядывал двор и дом.
Я забылся на несколько минут смутною дремотой, но, кажется, не надолго. Буря выла
в лесу на разные голоса и тоны. Каганец вспыхивал по временам, освещая избушку. Старик
сидел на своей лавке и шарил вокруг себя рукой, как будто надеясь найти кого-то поблизости. Выражение испуга и почти
детской беспомощности виднелось на лице бедного деда.
В первый же день школьной жизни Фома, ошеломленный живым и бодрым шумом задорных шалостей и буйных,
детских игр, выделил из среды мальчиков двух, которые сразу показались ему интереснее других. Один
сидел впереди его. Фома, поглядывая исподлобья, видел широкую спину, полную шею, усеянную веснушками, большие уши и гладко остриженный затылок, покрытый ярко-рыжими волосами.
Фома молча поклонился ей, не слушая ни ее ответа Маякину, ни того, что говорил ему отец. Барыня пристально смотрела на него, улыбаясь приветливо. Ее
детская фигура, окутанная
в какую-то темную ткань, почти сливалась с малиновой материей кресла, отчего волнистые золотые волосы и бледное лицо точно светились на темном фоне.
Сидя там,
в углу, под зелеными листьями, она была похожа и на цветок и на икону.
Вот посреди комнаты, за столом,
в объятиях пожилого, плечистого брюнета с коротко остриженными волосами, лежит пьяная девчонка, лет тринадцати, с
детским лицом, с опухшими красными глазами, и что-то старается выговорить, но не может… Из маленького, хорошенького ротика вылетают бессвязные звуки. Рядом с ними
сидит щеголь
в русской поддевке — «кот», продающий свою «кредитную» плечистому брюнету…
Князю Якову учение давалось с большим трудом: он был почти постоянно занят и
в немногие часы свободы или
сидел безмолвно
в креслах с важностью, которая
в маленьком мальчике была довольно комична, или вместо того, чтобы шалить и бегать, он читал какую-нибудь
детскую книгу.
Со вдовством бабушки отношения их с Ольгой Федотовной сделались еще короче, так как с этих пор бабушка все свое время проводила безвыездно дома. Ольга Федотовна имела светлую и уютную комнату между спальнею княгини Варвары Никаноровны и
детскою, двери между которыми всегда, и днем и ночью, были открыты, так что бабушка,
сидя за рабочим столиком
в своей спальне, могла видеть и слышать все, что делается
в детской, и свободно переговариваться с Ольгой Федотовной.
И с тем, чтоб скорее застать их, я на цыпочках пошел
в залу, где они
сидели, не через гостиную, а через коридор и
детскую.
Лето провел я
в таком же
детском упоении и ничего не подозревал, но осенью, когда я стал больше
сидеть дома, больше слушать и больше смотреть на мою мать, то стал примечать
в ней какую-то перемену: прекрасные глаза ее устремлялись иногда на меня с особенным выражением тайной грусти; я подглядел даже слезы, старательно от меня скрываемые.
Колесников улыбнулся. Снова появились на лице землистые тени, кто-то тяжелый
сидел на груди и душил за горло, — с трудом прорывалось хриплое дыхание, и толчками, неровно дергалась грудь.
В черном озарении ужаса подходила смерть. Колесников заметался и застонал, и склонившийся Саша увидел
в широко открытых глазах мольбу о помощи и страх, наивный, почти
детский.
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба
сидели рядом, и по веслу было
в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали
в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла
в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки,
детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
Павел никогда не резвился и не бегал, а
сидел больше
в детской на лежанке, поджавши ноги.
Пана полковника, крепко опьяневшего, батенька удостоились сами отвести
в свою спальню для опочивания. Прочие же гости расположились где кто попал. Маменьке были заботы снабдить каждого подушкою. Если же случались барыни, испившие медку, то их проводили
в детскую, где взаперти
сидели четыре мои сестры.
Я положил фуражку; он провел меня
в гостиную.
В больших креслах
сидела высокая худощавая дама лет сорока пяти, рядом с нею помещался, должно быть, какой-нибудь помещик, маленький, толстенький, совсем белокурый, с жиденькими, сильно нафабренными усами, закрученными вверх, с лицом одутловатым и подозрительно красным. Лидия разливала чай, около нее
сидели чопорно на высоких
детских креслах две маленькие девочки.
И крепкий ее сон и
детская беспомощность тела вызвали у него доброе удивление. Поглядывая на нее сбоку и успешно побеждая непроизвольные движения своих длинных рук, он долго, почти до света, смирненько
сидел около нее, слушая, как
в доме ревели и визжали пьяные люди, а когда
в городе, на колокольне собора, пробило четыре часа, разбудил ее, говоря...
Дочь была белокурая, чрезвычайно белая, бледная, полная, чрезвычайно короткая девушка, с испуганным
детским лицом и очень развитыми женскими формами. Отец Сергий остался на лавочке у входа. Когда проходила девушка и остановилась подле него и он благословил ее, он сам ужаснулся на себя, как он осмотрел ее тело. Она прошла, а он чувствовал себя ужаленным. По лицу ее он увидал, что она чувственна и слабоумна. Он встал и вошел
в келью. Она
сидела на табурете, дожидаясь его.
Беспечно ожидая хана,
Вокруг игривого фонтана
На шелковых коврах оне
Толпою резвою
сиделиИ с
детской радостью глядели,
Как рыба
в ясной глубине
На мраморном ходила дне.
Нарочно к ней на дно иные
Роняли серьги золотые.
Кругом невольницы меж тем
Шербет носили ароматный
И песнью звонкой и приятной
Вдруг огласили весь гарем...
Не помню,
в который раз, но мне казалось, что я попал
в детскую в первый раз и
в первый раз увидел, что моя девочка
сидит вот с этой самой куклой на руках, улыбается и что то наговаривает ей бессвязное и любовное, как живому человеку.
«
В высшей степени достойная особа» представляла из себя девятнадцатилетнюю девушку с прекрасной белокурой головкой, добрыми голубыми глазами и длинными кудрями. Она была
в ярко-красном, полудетском, полудевическом платье. Стройные, как иглы, ножки
в красных чулках
сидели в крошечных, почти
детских башмачках. Круглые плечи ее всё время, пока я любовался ею, кокетливо ежились, словно им было холодно и словно их кусал мой взгляд.
Нянька Варвара, огромная, плотная веснушчатая особа с огненно-рыжими волосами и вздернутым носом, с голыми до локтей (по форме) руками, тоже сплошь усеянными темным бисером веснушек,
сидит в центре спальной, на одной из
детских кроваток.
Известно, что
в «Войне и мире» под именем графа Николая Ильича Ростова выведен отец Толстого, граф Николай Ильич Толстой.
В начале романа мы знакомимся с Ростовым как раз
в то время, когда Николаю около шестнадцати лет и он только собирается вступить на военную службу.
В гостиной
сидят «большие» и чопорно разговаривают. Вдруг с бурною волною смеха и веселья врывается молодежь — Наташа и Соня, Борис и Николай. Мила и трогательна их
детская, чистая влюбленность друг
в друга.
В фанзе мы застали двух женщин и старика. Одна женщина, которая была помоложе, варила обед, а другая, постарше,
сидела на кане и что-то шила. Около нее стояла
детская зыбка,
в ней спал будущий рыболов и охотник.
Тася громко рассмеялась на всю классную. На странице тетради был довольно сносно нарисован брыкающийся теленок, под которым неумелым
детским почерком было старательно выведено рукой Таси: «самый послушный ребенок
в мире»… К довершению впечатления, под последним словом
сидела огромная клякса, к которой изобретательная Тася приделала рожки, ноги и руки и получилось нечто похожее на те фигурки, которые называются «американскими жителями» и продаются на вербной неделе.
В один ясный вечер, когда уже отзвенели цикады, и лиловые тени всползали на выбегающие мысы, и,
в преднощной дремоте, с тихим плеском ложились волны на теплый песок, — Иван Ильич лежал на террасе, а возле него
сидела Катя, плакала и жалующимся,
детским голосом говорила...
В их нигилизме
сидел даже аскетический элемент, и все их"эксцессы",
в смысле чувственных наслаждений, сводились к таким вольностям, которые теперешним оргиастам мистического толка и всяких других толков показались бы
детскими забавами.
И он глубоко верит
в светлое будущее. Но вот наступает вечер. Старуха, вернувшись от жидов с двугривенным, утомленная и разбитая, принимается за стирку
детского белья. Вася
сидит и решает задачу. Егорыч не работает. По милости Путохина он спился и теперь чувствует неодолимую жажду выпить.
В комнатах душно, жарко. От корыта,
в котором старуха моет белье, валит пар.