Неточные совпадения
Степан Аркадьич оглянулся. Landau
сидел у окна, облокотившись
на ручку и спинку кресла, опустив голову.
Заметив обращенные
на него взгляды, он поднял голову и улыбнулся детски-наивною улыбкой.
Вера все это
заметила:
на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть; она
сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла… Мне стало жаль ее…
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она
сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил
на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют
на женщин. Я навел
на нее лорнет и
заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не
на шутку. И как, в самом деле,
смеет кавказский армеец наводить стеклышко
на московскую княжну?..
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый
мечет фараон.
То видит он:
на талом снеге,
Как будто спящий
на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом — и у окна
Сидит она… и всё она!..
Она зари не
замечает,
Сидит с поникшею главой
И
на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит
на подносе чай.
«Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава Богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет...
Оглянешься
на Карла Иваныча, — а он
сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не
замечает.
Матушка
сидела в гостиной и разливала чай; одной рукой она придерживала чайник, другою — кран самовара, из которого вода текла через верх чайника
на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она не
замечала этого, не
замечала и того, что мы вошли.
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела,
сидя на лавке. Она не
смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула
на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
А
Заметов, оставшись один,
сидел еще долго
на том же месте, в раздумье. Раскольников невзначай перевернул все его мысли, насчет известного пункта, и окончательно установил его мнение.
Он поднял
на нее свой задумчивый взгляд и вдруг
заметил, что он
сидит, а она все еще стоит перед ним.
В углу
на стуле
сидел Заметов, привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку рот, но с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря
на всю сцену, а
на Раскольникова даже с каким-то замешательством.
— Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату.
Заметьте эту дверь, она заперта
на ключ. Возле дверей стоит стул, всего один стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она
сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал,
сидя на стуле, два вечера сряду, оба раза часа по два, — и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?
Остались
сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин
заметил, что все они смотрят
на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий офицер стоял рядом с Тагильским,
на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
Варвара
сидела на борту, заинтересованно разглядывая казака, рулевой добродушно улыбался, вертя колесом; он уже поставил баркас носом
на мель и заботился, чтоб течение не сорвало его; в машине ругались два голоса, стучали молотки, шипел и фыркал пар.
На взморье, гладко отшлифованном солнцем и тишиною, точно нарисованные, стояли баржи, сновали, как жуки, мелкие суда, мухами по стеклу ползали лодки.
Он продолжал шагать и через полчаса
сидел у себя в гостинице, разбирая бумаги в портфеле Варвары. Нашел вексель Дронова
на пятьсот рублей, ключ от сейфа, проект договора с финской фабрикой о поставке бумаги, газетные вырезки с рецензиями о каких-то книгах, заметки Варвары. Потом спустился в ресторан, поужинал и, возвратясь к себе, разделся, лег в постель с книгой Мережковского «Не мир, но
меч».
Невыспавшиеся девицы стояли рядом, взапуски позевывая и вздрагивая от свежести утра. Розоватый парок поднимался с реки, и сквозь него,
на светлой воде, Клим видел знакомые лица девушек неразличимо похожими; Макаров, в белой рубашке с расстегнутым воротом, с обнаженной шеей и встрепанными волосами,
сидел на песке у ног девиц, напоминая надоевшую репродукцию с портрета мальчика-итальянца, премию к «Ниве». Самгин впервые
заметил, что широкогрудая фигура Макарова так же клинообразна, как фигура бродяги Инокова.
Все погрузилось в сон и мрак около него. Он
сидел, опершись
на руку, не
замечал мрака, не слыхал боя часов. Ум его утонул в хаосе безобразных, неясных мыслей; они неслись, как облака в небе, без цели и без связи, — он не ловил ни одной.
— Что ж, хоть бы и уйти? —
заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться
на целый день? Ведь нездорово
сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как
сидите, Бог знает
на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы
на народ или
на другое что…
Обломов не помнил, где он
сидит, даже
сидел ли он: машинально смотрел и не
замечал, как забрезжилось утро; слышал и не слыхал, как раздался сухой кашель старухи, как стал дворник колоть дрова
на дворе, как застучали и загремели в доме, видел и не видал, как хозяйка и Акулина пошли
на рынок, как мелькнул пакет мимо забора.
К тому времени я уже два года жег зеленую лампу, а однажды, возвращаясь вечером (я не считал нужным, как сначала, безвыходно
сидеть дома 7 часов), увидел человека в цилиндре, который смотрел
на мое зеленое окно не то с досадой, не то с презрением. «Ив — классический дурак! — пробормотал тот человек, не
замечая меня. — Он ждет обещанных чудесных вещей… да, он хоть имеет надежды, а я… я почти разорен!» Это были вы. Вы прибавили: «Глупая шутка. Не стоило бросать денег».
Бог с тобою,
Нет, нет — не грезы, не мечты.
Ужель еще не знаешь ты,
Что твой отец ожесточенный
Бесчестья дочери не снес
И, жаждой
мести увлеченный,
Царю
на гетмана донес…
Что в истязаниях кровавых
Сознался в умыслах лукавых,
В стыде безумной клеветы,
Что, жертва смелой правоты,
Врагу он выдан головою,
Что пред громадой войсковою,
Когда его не осенит
Десница вышняя господня,
Он должен быть казнен сегодня,
Что здесь покамест он
сидитВ тюремной башне.
— Неудивительно, что вы соскучились, —
заметил губернатор, —
сидя на одном месте, удаляясь от общества… Нужно развлечение… Вот не хотите ли со мной прокатиться? Я послезавтра отправляюсь осматривать губернию…
— Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, — так все
сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не
смей сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…
— В городе
заметили, что у меня в доме неладно; видели, что вы ходили с Верой в саду, уходили к обрыву,
сидели там
на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не принимали… вот откуда вышла сплетня!
Очень просто и случайно. В конце прошлого лета, перед осенью, когда поспели яблоки и пришла пора собирать их, Вера
сидела однажды вечером в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в поле, потом вдаль
на Волгу,
на горы. Вдруг она
заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
Она
сидела за столом, опершись
на него локтями, и разбирала какое-то письмо,
на простой синей бумаге, написанное, как он мельком
заметил, беспорядочными строками и запечатанное бурым сургучом.
Идет ли она по дорожке сада, а он
сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы
сидеть, не поднимать головы и писать; а он, при своем желании до боли не показать, что
замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней,
на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно,
заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
Она не ужинала, и Тит Никоныч из вежливости сказал, что «не имеет аппетита». Наконец явился Райский, несколько бледный, и тоже отказался от ужина. Он молча
сидел за столом, с каким-то сдержанным выражением в лице, и будто не
замечал изредка обращаемых
на него Татьяной Марковной вопросительных взглядов.
Князь
сидел на диване за круглым столом, а Анна Андреевна в другом углу, у другого накрытого скатертью стола,
на котором кипел вычищенный как никогда хозяйский самовар, приготовляла ему чай. Я вошел с тем же строгим видом в лице, и старичок, мигом
заметив это, так и вздрогнул, и улыбка быстро сменилась в лице его решительно испугом; но я тотчас же не выдержал, засмеялся и протянул ему руки; бедный так и бросился в мои объятия.
Они все
сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу, лежал
на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но
замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров
на покойнике был из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
Назавтра Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре
заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза
сидела подле старика и плакала
на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
Опять скандал! Капитана наверху не было — и вахтенный офицер смотрел
на архимандрита — как будто хотел его съесть, но не решался
заметить, что
на шканцах
сидеть нельзя. Это, конечно, знал и сам отец Аввакум, но по рассеянности забыл, не приписывая этому никакой существенной важности. Другие, кто тут был, улыбались — и тоже ничего не говорили. А сам он не догадывался и, «отдохнув», стал опять ходить.
В предместье мы опять очутились в чаду китайской городской жизни; опять охватили нас разные запахи, в ушах раздавались крики разносчиков, трещанье и шипенье кухни, хлопанье
на бумагопрядильнях. Ах, какая духота! вон, вон, скорей
на чистоту, мимо интересных сцен! Однако ж я успел
заметить, что у одной лавки купец, со всеми признаками неги,
сидел на улице, зажмурив глаза, а жена чесала ему седую косу. Другие у лавок ели, брились.
«Мы употребляем рис при всяком блюде, —
заметил второй полномочный, — не угодно ли кому-нибудь переменить, если поданный уже простыл?» Церемониймейстер, с широким, круглым лицом, с плоским и несколько вздернутым, широким же, арабским носом, стоя подле возвышения,
на котором
сидели оба полномочные, взглядом и едва заметным жестом распоряжался прислугою.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов
заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем
на голой до локтя руке,
сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
Когда Хиония Алексеевна еще
сидела за обедом у Бахаревых, у нее мелькнул в голове отличный план
поместить Привалова у себя
на квартире.
Привалов вздохнул свободнее, когда вышел наконец из буфета. В соседней комнате через отворенную дверь видны были зеленые столы с игроками. Привалов
заметил Ивана Яковлича, который сдавал карты. Напротив него
сидел знаменитый Ломтев, крепкий и красивый старик с длинной седой бородой, и какой-то господин с зеленым лицом и взъерошенными волосами. По бледному лицу Ивана Яковлича и по крупным каплям пота, которые выступали
на его выпуклом облизанном лбу, можно было заключить, что шла очень серьезная игра.
«Неужели это ее отец?» — подумал он, переводя глаза
на Ляховского, который
сидел на своем стуле с полузакрытыми глазами, как подбитое
молью чучело.
Тут только я
заметил, что удэгеец, у которого кабан сломал копье,
сидел на снегу и зажимал рукой
на ноге рану, из которой обильно текла кровь.
Тут были развязные молодые помещики в венгерках и серых панталонах, с длинными висками и намасленными усиками, благородно и
смело взиравшие кругом; другие дворяне в казакинах, с необыкновенно короткими шеями и заплывшими глазками, тут же мучительно сопели; купчики
сидели в стороне, как говорится, «
на чуку»; офицеры свободно разговаривали друг с другом.
Но Чертопханов не только не отвечал
на его привет, а даже рассердился, так весь и вспыхнул вдруг: паршивый жид
смеет сидеть на такой прекрасной лошади… какое неприличие!
Коли кучер
сидит князем, да шапки не ломает, да еще посмеивается из-под бороды, да кнутиком шевелит —
смело бей
на две депозитки!
В стороне звонко куковала кукушка. Осторожная и пугливая, она не
сидела на месте, то и дело шныряла с ветки
на ветку и в такт кивала головой, подымая хвост кверху. Не
замечая опасности, кукушка бесшумно пролетела совсем близко от меня, села
на дерево и начала было опять куковать, но вдруг испугалась, оборвала
на половине свое кукование и торопливо полетела обратно.
Он молча указал рукой. Я поглядел в ту сторону, но ничего не видел. Дерсу посоветовал мне смотреть не
на землю, а
на деревья. Тогда я
заметил, что одно дерево затряслось, потом еще и еще раз. Мы встали и тихонько двинулись вперед. Скоро все разъяснилось.
На дереве
сидел белогрудый медведь и лакомился желудями.
Стало совсем темно, так темно, что в нескольких шагах нельзя уже было рассмотреть ни черной земли
на солонцах, ни темных силуэтов деревьев. Комары нестерпимо кусали шею и руки. Я прикрыл лицо сеткой. Дерсу
сидел без сетки и, казалось, совершенно не
замечал их укусов.
— В таком случае… конечно… я не
смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. — У меня был родственник дальний, он
сидел с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это
на душе, вы, кажется, все еще сердитесь? Я человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю в покое, черт с ним совсем…
Она
сидела, улыбаясь, и иногда взглядывала
на меня, как бы говоря: «Лета имеют свои права, старушка раздражена»; но, встречая мой взгляд, не подтверждавший того, она делала вид, будто не
замечает меня.
День был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня в саду. Он
сидел под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив свои седые волосы. Перед ним стоял без шляпы,
на самом солнце, статный плешивый протопоп и читал вслух какую-то бумагу; лицо его было багрово, и крупные капли пота выступали
на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной солнцем, — и ни он не
смел подвинуться, ни архиерей ему не говорил, чтоб он отошел.
— Ты что ж это! взаправду бунтовать вздумала! — крикнула она
на нее, — по-твоему, стало быть, ежели, теперича, праздник, так и барыниных приказаний исполнять не следует!
Сидите,
мол, склавши ручки, сам Бог так велел! Вот я тебя… погоди!
Солоха, испугавшись сама, металась как угорелая и, позабывшись, дала знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором
сидел уже дьяк. Бедный дьяк не
смел даже изъявить кашлем и кряхтением боли, когда сел ему почти
на голову тяжелый мужик и
поместил свои намерзнувшие
на морозе сапоги по обеим сторонам его висков.