Неточные совпадения
Пожимаясь от холода, Левин быстро шел, глядя на землю. «Это что? кто-то едет», подумал он, услыхав бубенцы, и поднял
голову. В сорока шагах от него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой он шел, ехала четверней карета с важами. Дышловые лошади
жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом по колее, так что колеса бежали по гладкому.
Она быстрым взглядом оглядела с
головы до ног его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. «Да, он счастлив и доволен! — подумала она, — а я?… И эта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят; я ненавижу эту его доброту», подумала она. Рот ее
сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне бледного, нервного лица.
— А, Костя! — вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение
головой и шеей, как будто галстук
жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.
«Ах, что я делаю!» сказала она себе, почувствовав вдруг боль в обеих сторонах
головы. Когда она опомнилась, она увидала, что держит обеими руками свои волосы около висков и
сжимает их. Она вскочила и стала ходить.
Она вышла на середину комнаты и остановилась пред Долли,
сжимая руками грудь. В белом пенюаре фигура ее казалась особенно велика и широка. Она нагнула
голову и исподлобья смотрела сияющими мокрыми глазами на маленькую, худенькую и жалкую в своей штопанной кофточке и ночном чепчике, всю дрожавшую от волнения Долли.
В глазах у меня потемнело,
голова закружилась, я
сжал ее в моих объятиях со всею силою юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув мне на ухо: «Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег», — и стрелою выскочила из комнаты.
Однако же, встречаясь с ним, он всякий раз ласково
жал ему руку и приглашал его на чай, так что старый повытчик, несмотря на вечную неподвижность и черствое равнодушие, всякий раз встряхивал
головою и произносил себе под нос: «Надул, надул, чертов сын!»
Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до
головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем, очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе ведут,
Целуют, нежно руки
жмут,
Взбивают кудри ей по моде
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев.
Когда все сели, Фока тоже присел на кончике стула; но только что он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз, приютилась около двери на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую
голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они
жмутся на одном стуле, и им обоим неловко.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную
голову,
сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.
Раскольников стоял и
сжимал топор. Он был точно в бреду. Он готовился даже драться с ними, когда они войдут. Когда они стучались и сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила мысль кончить все разом и крикнуть им из-за дверей. Порой хотелось ему начать ругаться с ними, дразнить их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж!» — мелькнуло в его
голове.
Я до того не ошибаюсь, мерзкий, преступный вы человек, что именно помню, как по этому поводу мне тотчас же тогда в
голову вопрос пришел, именно в то время, как я вас благодарил и руку вам
жал.
Лютов видел, как еще двое людей стали поднимать гроб на плечо Игната, но человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками,
сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул
головою, покачнулся и медленно опустил гроб на землю. На какой-то момент люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет на пальцы правой руки.
Самгин хотел сказать, что не нуждается в заботах о нем, но — молча кивнул
головой. Чиновник и офицер ушли в другое купе, и это несколько успокоило Крэйтона, он вытянулся, закрыл глаза и, должно быть, крепко
сжал зубы, — на скулах вздулись желваки, неприятно изменив его лицо.
Макаров, снова встряхнув
головою, посмотрел в разноцветное небо, крепко
сжал пальцы рук в один кулак и ударил себя по колену.
— Шш! — зашипел Лютов, передвинув саблю за спину, где она повисла, точно хвост. Он стиснул зубы, на лице его вздулись костяные желваки, пот блестел на виске, и левая нога вздрагивала под кафтаном. За ним стоял полосатый арлекин, детски положив подбородок на плечо Лютова, подняв руку выше
головы,
сжимая и разжимая пальцы.
Пред Самгиным встал Тагильский. С размаха надев на
голову медный шлем, он
сжал кулаки и начал искать ими карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял плечи; розовая шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех людей. Потом Кутузов сказал...
«Конечно, студенты. Мальчишки», — подумал он, натужно усмехаясь и быстро шагая прочь от человека в длинном пальто и в сибирской папахе на
голове. Холодная темнота,
сжимая тело, вызывала вялость, сонливость. Одолевали мелкие мысли, — мозг тоже как будто шелушился ими. Самгин невольно подумал, что почти всегда в дни крупных событий он отдавался во власть именно маленьких мыслей, во власть деталей; они кружились над основным впечатлением, точно искры над пеплом костра.
Иногда, чаще всего в час урока истории, Томилин вставал и ходил по комнате, семь шагов от стола к двери и обратно, — ходил наклоня
голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной,
сжав пальцы так крепко, что они багровели.
Изредка являлся Томилин, он проходил по двору медленно, торжественным шагом, не глядя в окна Самгиных; войдя к писателю, молча
жал руки людей и садился в угол у печки, наклонив
голову, прислушиваясь к спорам, песням.
Он широко усмехнулся, потряс
головой и закурил папиросу, а горящую спичку погасил,
сжав ее пальцами, и уже потом бросил ее на чайное блюдечко!
Снова стало тихо; певец запел следующий куплет; казалось, что голос его стал еще более сильным и уничтожающим, Самгина пошатывало, у него дрожали ноги, судорожно
сжималось горло; он ясно видел вокруг себя напряженные, ожидающие лица, и ни одно из них не казалось ему пьяным, а из угла, от большого человека плыли над их
головами гремящие слова...
Шагая по комнате, он часто и осторожно закидывал обеими руками пряди волос за уши и,
сжимая виски, как будто щупал
голову: тут ли она?
Высвободив из-под плюшевого одеяла
голую руку, другой рукой Нехаева снова закуталась до подбородка; рука ее была влажно горячая и неприятно легкая; Клим вздрогнул,
сжав ее. Но лицо, густо порозовевшее, оттененное распущенными волосами и освещенное улыбкой радости, вдруг показалось Климу незнакомо милым, а горящие глаза вызывали у него и гордость и грусть. За ширмой шелестело и плавало темное облако, скрывая оранжевое пятно огня лампы, лицо девушки изменялось, вспыхивая и угасая.
Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала руками, кивала медно-красной
головой; пестренькое лицо ее светилось радостью;
сжав пальцы обеих рук, она потрясла кулачком пред лицом своим и, поцеловав кулачок, развела руки, разбросила поцелуй в публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый смех в зале и на хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая на людей рядом с ним, особенно на толстяка в мундире министерства путей, — он смотрел на Дуняшу в бинокль и громко говорил, причмокивая...
Небо там, кажется, напротив, ближе
жмется к земле, но не с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над
головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
Доктор ушел, оставив Обломова в самом жалком положении. Он закрыл глаза, положил обе руки на
голову,
сжался на стуле в комок и так сидел, никуда не глядя, ничего не чувствуя.
Она старалась слабой рукой
сжать его руку и не могла, опустила
голову опять на подушку.
Она подошла к ней, пристально и ласково поглядела ей в глаза, потом долго целовала ей глаза, губы, щеки. Положив ее
голову, как ребенка, на руку себе, она любовалась ее чистой, младенческой красотой и крепко
сжала в объятиях.
— Я очень обрадовалась вам, брат, все смотрела в окно, прислушиваясь к стуку экипажей… — сказала она и, наклонив
голову, в раздумье, тише пошла подле него, все держа свою руку на его плече и по временам
сжимая сильно, как птицы когти, свои тонкие пальцы.
Он чесал себе
голову, трогал лицо,
сжимал и разжимал ладони и корчился в судорогах, в углу беседки. Вдруг он вскочил, отбросил от себя прочь плед, в который прятался, и лицо его озарилось какою-то злобно-торжественной радостью, мыслью или намерением.
Но она не слушала, качала в отчаянии
головой, рвала волосы,
сжимала руки, вонзая ногти в ладони, и рыдала без слез.
Впереди синее море, над
головой синее небо, да солнце, как горячий уголь, пекло лицо, а сзади кучка гор
жмутся друг к другу плечами, будто проводить нас, пожелать счастливого пути. Это берега Бонин-Cима: прощай, Бонин-Cима!
Надежда Васильевна чувствовала, как над ее
головою наклонилось искаженное гневом лицо отца, как
сжимались его кулаки, как дрожало все его тело, и покорно ждала, когда он схватит ее и вышвырнет за порог.
— Он крепко
сжал руку Алеши и, все еще потупившись и не поднимая
головы, точно сорвавшись, быстро зашагал к городу.
Прочие дворяне сидели на диванах, кучками
жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя на желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и
голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до
головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
Опершись о притолоку и как бы дремля, посматривала баба в направлении кабака. Белоголовый мальчишка в ситцевой рубашке, с кипарисным крестиком на
голой грудке, сидел, растопыря ножки и
сжав кулачонки, между ее лаптями; цыпленок тут же долбил задеревенелую корку ржаного хлеба.
Она подошла к окну и села. Я не хотел увеличить ее смущенья и заговорил с Чертопхановым. Маша легонько повернула
голову и начала исподлобья на меня поглядывать украдкой, дико, быстро. Взор ее так и мелькал, словно змеиное
жало. Недопюскин подсел к ней и шепнул ей что-то на ухо. Она опять улыбнулась. Улыбаясь, она слегка морщила нос и приподнимала верхнюю губу, что придавало ее лицу не то кошачье, не то львиное выражение…
Старик, исхудалый и почернелый, лежал в мундире на столе, насупив брови, будто сердился на меня; мы положили его в гроб, а через два дня опустили в могилу. С похорон мы воротились в дом покойника; дети в черных платьицах, обшитых плерезами,
жались в углу, больше удивленные и испуганные, чем огорченные; они шептались между собой и ходили на цыпочках. Не говоря ни одного слова, сидела Р., положив
голову на руку, как будто что-то обдумывая.
Хлопцы, слышали ли вы?
Наши ль
головы не крепки!
У кривого
головыВ
голове расселись клепки.
Набей, бондарь,
головуТы стальными обручами!
Вспрысни, бондарь,
головуБатогами, батогами!
Голова наш сед и крив;
Стар, как бес, а что за дурень!
Прихотлив и похотлив:
Жмется к девкам… Дурень, дурень!
И тебе лезть к парубкам!
Тебя б нужно в домовину,
По усам до по шеям!
За чуприну! за чуприну!
Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырех сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы кричали; снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы
жались и теснились под домами, унизанными плошками, и огромные тени их мелькали по стенам, досягая
головою труб и крыш.
Однажды в это время я вбежал в спальню матери и увидел отца и мать с заплаканными лицами. Отец нагнулся и целовал ее руку, а она ласково гладила его по
голове и как будто утешала в чем-то, как ребенка. Я никогда ранее не видел между отцом и матерью ничего подобного, и мое маленькое сердчишко
сжалось от предчувствия.
Он
сжимал кулак и тряс им над
головой, как будто в нем зажата уже матушка Москва. Наш приятель — старый солдат Афанасий укоризненно мотал
головой и говорил...
Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно. Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль мамы, так жаль, я обняла ее
голову,
сжала руками и не могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала…
Он дергал
головою, как бы отгоняя мух, на меловом его лице розовато вспыхивала улыбка, от которой у меня
сжималось сердце и зеленело в глазах.
Чувствуя, что лицо мое вдруг точно распухло, а уши налились кровью, отяжелели и в
голове неприятно шумит, я стоял пред матерью, сгорая в стыде, и сквозь слезы видел, как печально потемнело ее лицо,
сжались губы, сдвинулись брови.
И,
сжав его
голову ладонями, она поцеловала деда в лоб; он же, — маленький против нее, — ткнулся лицом в плечо ей...
Редкая, как бы нехотя, дернет клочок сена из стога, к которому их поставили, лениво повернет два-три раза челюстями и с непроглоченным сеном во рту начинает дрожать и
жаться к опустившей
голову и так же дрожащей соседке.
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как же быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так
жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над
головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Я его больше себя, больше всех на свете люблю, Ваня, — прибавила она, потупив
голову и
сжав мою руку, — даже больше тебя…