Неточные совпадения
На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать
мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом
сестру.
Сам Левин не помнил своей
матери, и единственная
сестра его была старше его, так что в доме Щербацких он в первый раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он был лишен смертью отца и
матери.
Сидеть дома с нею, с
матерью и
сестрами?
Кити в это время, давно уже совсем готовая, в белом платье, длинном вуале и венке померанцевых цветов, с посаженой
матерью и
сестрой Львовой стояла в зале Щербацкого дома и смотрела в окно, тщетно ожидая уже более получаса известия от своего шафера о приезде жениха в церковь.
Дарья Александровна в своих задушевных, философских разговорах с
сестрой,
матерью, друзьями очень часто удивляла их своим вольнодумством относительно религии.
— Настасья Петровна? хорошее имя Настасья Петровна. У меня тетка родная,
сестра моей
матери, Настасья Петровна.
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой
сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная, боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к
матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.
Вчера вечером, при
матери и
сестре, и в его присутствии, я восстановил истину, доказав, что передал деньги Катерине Ивановне на похороны, а не Софье Семеновне, и что с Софьей Семеновной третьего дня я еще и знаком даже не был и даже в лицо еще ее не видал.
— Я сегодня родных бросил, — сказал он, —
мать и
сестру. Я не пойду к ним теперь. Я там все разорвал.
В самое последнее прощанье он странно улыбался на пламенные удостоверения
сестры и Разумихина о счастливой их будущности, когда он выйдет из каторги, и предрек, что болезненное состояние
матери кончится вскоре бедой.
«И как это у него все хорошо выходит, — думала
мать про себя, — какие у него благородные порывы и как он просто, деликатно кончил все это вчерашнее недоумение с
сестрой — тем только, что руку протянул в такую минуту да поглядел хорошо…
— Ничего, ничего! — кричал он
матери и
сестре, — это обморок, это дрянь! Сейчас только доктор сказал, что ему гораздо лучше, что он совершенно здоров! Воды! Ну, вот уж он и приходит в себя, ну, вот и очнулся!..
С
сестрой и с
матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать…
В тот же день, но уже вечером, часу в седьмом, Раскольников подходил к квартире
матери и
сестры своей, — к той самой квартире в доме Бакалеева, где устроил их Разумихин.
Лицо
матери осветилось восторгом и счастьем при виде этого окончательного и бессловного примирения брата с
сестрой.
Признаюсь тебе, я и сам сильно был наклонен поддерживать это мнение, во-первых, судя по твоим глупым и отчасти гнусным поступкам (ничем не объяснимым), а во-вторых, по твоему недавнему поведению с
матерью и
сестрой.
«А ведь точно они боятся меня», — подумал сам про себя Раскольников, исподлобья глядя на
мать и
сестру. Пульхерия Александровна действительно, чем больше молчала, тем больше и робела.
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к
матери и
сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую.
Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.
Ему тотчас же представилось, что
мать и
сестра знают уже вскользь, по письму Лужина, о некоторой девице «отъявленного» поведения.
Да в десять-то лет
мать успеет ослепнуть от косынок, а пожалуй что и от слез; от поста исчахнет; а
сестра?
А к тому времени
мать высохла бы от забот и от горя, и мне все-таки не удалось бы успокоить ее, а
сестра… ну, с
сестрой могло бы еще и хуже случиться!..
И
мать и
сестра были в страшном испуге; Разумихин тоже.
— Зачем? — как ошеломленная спросила Соня. Давешняя встреча с его
матерью и
сестрой оставила в ней необыкновенное впечатление, хотя и самой ей неясное. Известие о разрыве выслушала она почти с ужасом.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И
мать и
сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Раскольников не проронил ни одного слова и зараз все узнал: Лизавета была младшая, сводная (от разных
матерей)
сестра старухи, и было ей уже тридцать пять лет.
Он внимательно и с напряжением посмотрел на
сестру, но не расслышал или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к
матери, поцеловал ее, воротился на место и сел.
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли.
Мать и
сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с
матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил
мать и
сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
— Кстати, имеешь ты какое-нибудь влияние на тех-то, на
мать да
сестру? Осторожнее бы с ним сегодня…
— Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя
мать и
сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, — и уже не по-вчерашнему это говорю, — прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая его руку.
— Стало быть, вы решились бы и ввести ее в общество вашей
матери и
сестры?
Теперь прошу особенного внимания: представьте себе, что если б ему удалось теперь доказать, что Софья Семеновна — воровка, то, во-первых, он доказал бы моей
сестре и
матери, что был почти прав в своих подозрениях; что он справедливо рассердился за то, что я поставил на одну доску мою
сестру и Софью Семеновну, что, нападая на меня, он защищал, стало быть, и предохранял честь моей
сестры, а своей невесты.
Все это, как вы понимаете, с целью поссорить меня с
матерью и
сестрой, внушив им, что я расточаю, с неблагородными целями, их последние деньги, которыми они мне помогают.
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил
мать и
сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Мать и
сестра его сидели у него на диване и ждали уже полтора часа.
Разозлившись на то, что
мать и
сестра не хотят, по его наветам, со мною рассориться, он слово за слово начал говорить им непростительные дерзости.
Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена… стало быть, и
мать…
Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли
мать и
сестра, но это прибавило только к выражению его, вместо прежней тоскливой рассеянности, как бы более сосредоточенной муки.
Прибавьте к этому раздражение от голода, от тесной квартиры, от рубища, от яркого сознания красоты своего социального положения, а вместе с тем положения
сестры и
матери.
«
Мать,
сестра, как любил я их!
У меня
мать и
сестра в—й губернии…
Она, однако, не потеряла головы и немедленно выписала к себе
сестру своей
матери, княжну Авдотью Степановну Х……ю, злую и чванную старуху, которая, поселившись у племянницы в доме, забрала себе все лучшие комнаты, ворчала и брюзжала с утра до вечера и даже по саду гуляла не иначе как в сопровождении единственного своего крепостного человека, угрюмого лакея в изношенной гороховой ливрее с голубым позументом и в треуголке.
— Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда и нам завтра ехать. Она у меня — вторая, только весной женился. С
матерью поехала с моей, со свекровью, значит. Один сын — на войну взят писарем, другой — тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел в винопольке — его тоже на войну, ну и дочь с ним,
сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
Слова эти слушают отцы,
матери, братья,
сестры, товарищи, невесты убитых и раненых. Возможно, что завтра окраины снова пойдут на город, но уже более густой и решительной массой, пойдут на смерть. «Рабочему нечего терять, кроме своих цепей».
— Дядя мой, оказывается. Это — недавно открылось. Он — не совсем дядя, а был женат на
сестре моей
матери, но он любит семейственность, родовой быт и желает, чтоб я считалась его племянницей. Я — могу! Он — добрый и полезный старикан.
— Мне вредно лазить по лестницам, у меня ноги болят, — сказал он и поселился у писателя в маленькой комнатке, где жила
сестра жены его.
Сестру устроили в чулане.
Мать нашла, что со стороны дяди Якова бестактно жить не у нее, Варавка согласился...
В костюме
сестры милосердия она показалась Самгину жалостно постаревшей. Серая, худая, она все встряхивала головой, забывая, должно быть, что буйная шапка ее волос связана чепчиком, отчего голова, на длинном теле ее, казалась уродливо большой. Торопливо рассказав, что она едет с двумя родственниками мужа в имение его
матери вывозить оттуда какие-то ценные вещи, она воскликнула...
Вот в какое лоно патриархальной тишины попал юноша Райский. У сироты вдруг как будто явилось семейство,
мать и
сестры, в Тите Никоныче — идеал доброго дяди.
Это был чистый самородок, как слиток благородного металла, и полюбить его действительно можно было, кроме корыстной или обязательной любви, то есть какою могли любить его жена,
мать,
сестра, брат, — еще как человека.