Неточные совпадения
Сестра лежала в одной комнате, Редька, который опять был болен и уже выздоравливал, — в другой. Как раз в то время, когда я получил это письмо,
сестра тихо прошла к маляру, села возле и стала читать. Она каждый день читала ему Островского или
Гоголя, и он слушал, глядя в одну точку, не смеясь, покачивая головой, и изредка бормотал про себя...
Наконец, на пятые сутки притащились мы в Москву. Натурально, сначала все приехали к нам.
Гоголь познакомил своих
сестер с моей женой и с моим семейством и перевез их к Погодину, у которого и сам поместился. Они занимали мезонин: на одной стороне жил
Гоголь, а на другой его
сестры.
Когда началось прощанье, она простилась с
Гоголем прежде всех и уехала, чтоб не мешать
Гоголю проститься с матерью и
сестрами.
Гоголь сказал нам, что на другой день он перевозит
сестер своих к княгине Репниной (бывшей Балабиной), у которой они останутся до отъезда.
Шереметевой, которая за год перед сим, еще не зная
Гоголя лично, упросила Раевскую взять его
сестру.
Последующие дни
Гоголь не так часто виделся с нами, потому что очень занимался своими
сестрами: он сам покупал все нужное для их костюма, нередко терял записки нужных покупок, которые они ему давали, и покупал совсем не то, что было нужно; а между тем у него была маленькая претензия, что он во всем знает толк и умеет купить хорошо и дешево.
Наконец, 17-го ездили мы с Верой и с
Гоголем к его
сестрам.
15-го
Гоголь вторично привозил своих
сестер; они стали гораздо развязнее, много говорили и были очень забавны.
Во-первых, потому, что Васьков, хотя был самое милое и доброе существо, был мало знаком с
Гоголем, и, во-вторых, потому, что последнего сильно озабочивали и смущали
сестры.
Гоголь сказал нам, что ему надобно скоро ехать в Петербург, чтоб взять
сестер своих из Патриотического института, где они воспитывались на казенном содержании. Мать
Гоголя должна была весною приехать за дочерьми в Москву. Я сам вместе с Верой сбирался ехать в Петербург, чтоб отвезть моего Мишу в Пажеский корпус, где он был давно кандидатом. Я сейчас предложил
Гоголю ехать вместе, и он очень был тому рад.
Перед святой неделей приехала мать
Гоголя с его меньшой
сестрой.
Наконец, через Надежду Николаевну Шереметеву, почтенную и благодетельную старушку, которая впоследствии любила
Гоголя, как сына, поместил он
сестру свою Лизу к г-же Раевской, женщине благочестивой, богатой, не имеющей своих детей, у которой жили и воспитывались какие-то родственницы.
Гоголь был нежный брат, он боялся, что
сестры его произведут на нас невыгодное впечатление; он во всю дорогу приготовлял нас, рассказывая об их неловкости и застенчивости и неумении говорить.
На другой день, 18 мая, после завтрака, в 12 часов,
Гоголь, простившись очень дружески и нежно с нами и с
сестрой, которая очень плакала, сел с Пановым в тарантас, я с Константином и Щепкин с сыном Дмитрием поместились в коляске, а Погодин с зятем своим Мессингом — на дрожках, и выехали из Москвы.
В продолжение нескольких дней
Гоголь еще надеялся на какие-то благоприятные обстоятельства; мы виделись с ним несколько раз, но на короткое время. Всякий раз условливались, когда ехать к его
сестрам, и всякий раз что-нибудь мешало.
Гоголя с его
сестрой Анютой, чтоб взять с собой Лизу, которая целый год жила у Раевской, и чтоб проститься с сыном, который, вероятно, уведомил ее, что уезжает надолго.
Гоголь с
сестрой своей Лизой был с моими детьми в театре.
Мы условились с ним послезавтра в одно время приехать в Эрмитаж: мы с <В. И.> Панаевым, который доставил нам вечный билет для входа, а
Гоголь с
сестрами и с Балабиной.
Последнюю неделю своего пребывания в Москве
Гоголь был у нас всякий день и пять раз обедал, по большей части с своей матерью и
сестрами. Отъезд
Гоголя с Пановым был назначен на 17 мая.
По возвращении из Петербурга, прожив несколько времени вместе с матерью и
сестрами в доме Погодина,
Гоголь уверил себя, что его
сестры, патриотки (как их называют), которые по-ребячьи были очень несогласны между собой, не могут ехать вместе с матерью в деревню, потому что они будут постоянно огорчать мать своими ссорами.
Двадцать девятого ноября, перед обедом,
Гоголь привозил к нам своих
сестер. Их разласкали донельзя, даже больная моя
сестра встала с постели, чтоб принять их; но это были такие дикарки, каких и вообразить нельзя. Они стали несравненно хуже, чем были в институте: в новых длинных платьях совершенно не умели себя держать, путались в них, беспрестанно спотыкались и падали, от чего приходили в такую конфузию, что ни на один вопрос ни слова не отвечали. Жалко было смотреть на бедного
Гоголя.
Во время еще пребывания своей
сестры у Раевской, месяца за два до отъезда, у нее в доме
Гоголь познакомился короче с одной почтенной старушкой, Над.
При хладнокровном взгляде на письма
Гоголя можно теперь видеть, что большое письмо его о путешествии в Иерусалим, а равно вышеприведенное письмецо к Ольге Семеновне содержат в себе семена и даже всходы того направления, которое впоследствии выросло до неправильных и огромных размеров. Письмо к
сестре, о котором упоминает
Гоголь, осталось нам неизвестным. Но письма к другой
сестре его, Анне Васильевне, написанные, без сомнения, в том же духе, находятся теперь у Кулиша, и мы их читали.
Я обнял
Гоголя, сказал ему, что мне необходимо надобно ехать, и просил, чтобы завтра, после обеда, он зашел ко мне или назначил мне час, когда я могу приехать к нему с деньгами, которые спрятаны у моей
сестры; что никто, кроме Константина и моей жены, знать об этом не должен.
Погодин сделал много добра
Гоголю, хлопотал за него горячо всегда и везде, передавал ему много денег (не имея почти никакого состояния и имея на руках большое семейство), содержал его с
сестрами и с матерью у себя в доме и по всему этому считал, что он имеет полное право распоряжаться в свою пользу талантом
Гоголя и заставлять его писать в издаваемый им журнал.
Играла m-lle Allan, приехавшая из Петербурга; после спектакля он хотел ехать; но, за большим разгоном, лошадей не достали, и
Гоголь с
сестрою ночевали у нас.
До 11 декабря мы не видали
Гоголя; морозы сделались сноснее, и он, узнав от меня, что я не могу ничего положительного сказать о своем отъезде, решался через неделю уехать один с
сестрами.
И меня в первый раз повезла в школу Гальванической роты (около Садовой) большая барыня (но с совершенно бытовым тоном),
сестра графини Соллогуб, А.М.Веневитинова, на которой когда-то
Гоголь мечтал, кажется, жениться. Она ездила туда со своей девочкой, и мы втроем обучали всякий народ обоего пола.
Зачем это она мне все выпалила? Ничего я этого не знаю и проверить не могу: слушал ее
Гоголь или не слушал? Но уж тон у нее, признаюсь… уже нельзя грубее. Где она выучилась так кричать? Я про нее слышала от кого-то, что она была держана ужасно строго. Мать их, светлейшая-то, держала ее и
сестру ее до двадцати лет в коротких платьях. Этикет был как при дворе. И после такого воспитания она говорит: навоз!