Неточные совпадения
Там — раскрытый альбом с выскользнувшими внутренними листами, там — свитки, перевязанные золотым шнуром; стопы
книг угрюмого вида; толстые пласты рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их раскрывали; здесь — чертежи и таблицы,
ряды новых изданий, карты; разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых, толстых, тонких, шершавых и гладких.
Если бы не
ряд крыш, он различил бы в окне одного дома Ассоль, сидящую за какой-то
книгой.
Темные
ряды книжных шкапов местами примыкали к окнам, заслонив их наполовину, между шкапов были проходы, заваленные грудами
книг.
— То-то, — удовлетворенно сказал седобровый, усаживаясь
рядом с ним. — Разве можно
книги ногами попирать? Тем более, что это — «Система логики» Милля, издание Вольфа, шестьдесят пятого года. Не читали, поди-ко, а — попираете!
К постели подошли двое толстых и стали переворачивать Самгина с боку на бок. Через некоторое время один из них, похожий на торговца солеными грибами из Охотного
ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают в
книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.
Рядом с этим хламом — библиотека русских и европейских классиков,
книги Ле-Бона по эволюции материи, силы.
Нет, Любаша не совсем похожа на Куликову, та всю жизнь держалась так, как будто считала себя виноватой в том, что она такова, какая есть, а не лучше. Любаше приниженность слуги для всех была совершенно чужда. Поняв это, Самгин стал смотреть на нее, как на смешную «Ванскок», — Анну Скокову, одну из героинь романа Лескова «На ножах»; эту
книгу и «Взбаламученное море» Писемского, по их «социальной педагогике», Клим ставил
рядом с «Бесами» Достоевского.
С той поры он почти сорок лет жил, занимаясь историей города, написал
книгу, которую никто не хотел издать, долго работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора в
ряды людей неблагонадежных.
Белые двери привели в небольшую комнату с окнами на улицу и в сад. Здесь жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый
книгами,
рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Видно было, что
рядом с
книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с
книгами, не подозревал, что если б пропали
книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую «римскую голову», по всей жизни его прошел бы паралич.
Он с гордостью показывал ему
ряды полок до потолка, кругом всего кабинета, и
книги в блестящем порядке.
Он один приделал полки, устроил кровать, вбил гвоздей, сделал вешалку и потом принялся разбирать вещи по порядку, с тою только разницею, что сапоги положил уже не с
книгами, как прежде, а выстроил их длинным
рядом на комоде и бюро, а ваксу, мыло, щетки, чай и сахар разложил на книжной полке.
На письменном столе правильными
рядами были разложены конторские
книги и счеты с белыми облатками.
В простенке между окнами висели часы, а
рядом с ними полка с большими старинными
книгами в кожаных переплетах.
Правда того времени так, как она тогда понималась, без искусственной перспективы, которую дает даль, без охлаждения временем, без исправленного освещения лучами, проходящими через
ряды других событий, сохранилась в записной
книге того времени. Я собирался писать журнал, начинал много раз и никогда не продолжал. В день моего рождения в Новгороде Natalie подарила мне белую
книгу, в которой я иногда писал, что было на сердце или в голове.
Я написал
ряд философских
книг, которые считаю для себя наиболее значительными.
На углу Новой площади и Варварских ворот была лавочка рогожского старообрядца С. Т. Большакова, который торговал старопечатными
книгами и дониконовскими иконами. Его часто посещали ученые и писатели. Бывали профессора университета и академики.
Рядом с ним еще были две такие же старокнижные лавки, а дальше уж, до закрытия толкучки, в любую можно сунуться с темным товаром.
Я сидел над
книгой, на глазах моих стояли слезы, и опыт кончился тем, что я не мог уже заучить даже двух
рядом стоящих слов…
Особенно он увлекался чтением. Часто его можно было видеть где-нибудь на диване или на кровати в самой неизящной позе: на четвереньках, упершись на локтях, с глазами, устремленными в
книгу.
Рядом на стуле стоял стакан воды и кусок хлеба, густо посыпанный солью. Так он проводил целые дни, забывая об обеде и чае, а о гимназических уроках и подавно.
Познакомив с женой, Стабровский провел гостя прежде всего в классную, где
рядом с партой Диди стояла уже другая новенькая парта для Устеньки. На стенах висели географические карты и рисунки, два шкафа заняты были
книгами, на отдельном столике помещался громадный глобус.
Мужичок… Отец мой, правда, мужик был, а я вот в белой жилетке, желтых башмаках. Со свиным рылом в калашный
ряд… Только что вот богатый, денег много, а ежели подумать и разобраться, то мужик мужиком… (Перелистывает
книгу.) Читал вот
книгу и ничего не понял. Читал и заснул.
Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» — на сутулого Григория, «я» — на бабушку со мною, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки. Он долго гонял меня по алфавиту, спрашивая и в
ряд и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я тоже вспотел и кричал во всё горло. Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял
книгу и хрипел...
В отличие от славянофилов он написал
ряд философских
книг и создал целую систему.
Я был бы счастлив, если б
книгой этой обострил в современном сознании
ряд жгучих религиозно-философских проблем, особенно в сознании людей, вступивших на путь религиозно-мистический.
Замечательнейший современный теософ-оккультист Р. Штейнер [См. недавно вышедшую его
книгу «Die Geheimwissenschaft im Umriss».] разлагает человека на
ряд скорлуп, наложенных одна на другую, и выводит все эти скорлупы из эволюции иных планетных миров.
Они отдавливаются, как и буквы, рельефом, причем тоны обозначаются отдельными знаками и ставятся в один
ряд, как строчки
книги.
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача
рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои
книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
Рядом с этой комнатой был кабинет смотрителя, из которого можно было обозревать весь двор и окна классных комнат, а далее, между кабинетом и передней, находился очень просторный покой со множеством
книг, уставленных в высоких шкафах, четыреугольным столом, застланным зеленым сукном и двумя сафьянными оттоманками.
— Ну да, — продолжал невозмутимо Симановский, — я покажу ей целый
ряд возможных произвести дома химических и физических опытов, которые всегда занимательны и полезны для ума и искореняют предрассудки. Попутно я объясню ей кое-что о строении мира, о свойствах материи. Что же касается до Карла Маркса, то помните, что великие
книги одинаково доступны пониманию и ученого и неграмотного крестьянина, лишь бы было понятно изложено. А всякая великая мысль проста.
Сторож сбегал куда-то и вернулся с огарком и затрепанной
книгой. Когда он зажег свечку, то девушки увидели десятка два трупов, которые лежали прямо на каменном полу правильными
рядами — вытянутые, желтые, с лицами, искривленными предсмертными судорогами, с раскроенными черепами, со сгустками крови на лицах, с оскаленными зубами.
И вот — 21.30. В комнате слева — спущены шторы. В комнате справа — я вижу соседа: над
книгой — его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб — огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне — после всего — с нею, с О? И справа — ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу морщины на лбу —
ряд желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется — эти строки обо мне.
Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил — закованный все в одном и том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток… В комнате слева опущены шторы. Справа: над
книгой — шишковатая лысина, и лоб — огромная желтая парабола. Морщины на лбу —
ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами — и тогда я чувствую: эти желтые строки — обо мне.
Лампа с розовым колпаком-тюльпаном на крошечном письменном столе,
рядом с круглым, торопливо стучащим будильником и чернильницей в виде мопса; на стене вдоль кровати войлочный ковер с изображением тигра и верхового арапа с копьем; жиденькая этажерка с
книгами в одном углу, а в другом фантастический силуэт виолончельного футляра; над единственным окном соломенная штора, свернутая в трубку; около двери простыня, закрывающая вешалку с платьем.
Я заспешила, заторопилась, но несносная
книга была так плотно поставлена в
ряд, что, когда я вынула одну, все остальные раздались сами собою и сплотнились так, что теперь для прежнего их товарища не оставалось более места.
Когда бедная женщина стала вынимать святые
книги у нас в Гостином
ряду, то посыпались и фотографии.
Иногда я употреблял слова из
книг Смурого; в одной из них, без начала и конца, было сказано: «Собственно говоря, никто не изобрел пороха; как всегда, он явился в конце длинного
ряда мелких наблюдений и открытий».
Рядом с нашей лавкой помещалась другая, в ней торговал тоже иконами и
книгами чернобородый купец, родственник староверческого начетчика, известного за Волгой, в керженских краях; при купце — сухонький и бойкий сын, моего возраста, с маленьким серым личиком старика, с беспокойными глазами мышонка.
Если он говорит «фальша», значит — икона дорогая и редкая.
Ряд условных выражений указывает приказчику, сколько можно дать за икону, за
книгу; я знаю, что слова «уныние и скорбь» значат — десять рублей, «Никон-тигр» — двадцать пять; мне стыдно видеть, как обманывают продавца, но ловкая игра начетчика увлекает меня.
Книга моя, как я и ожидал, была задержана русской цензурой, но отчасти вследствие моей репутации как писателя, отчасти потому, что она заинтересовала людей,
книга эта распространилась в рукописях и литографиях в России и в переводах за границей и вызвала, с одной стороны, от людей, разделяющих мои мысли,
ряд сведений о сочинениях, писанных об этом же предмете, с другой стороны,
ряд критик на мысли, высказанные в самой
книге.
Рассуждая о моей
книге и вообще о евангельском учении, как оно выражено в нагорной проповеди, иностранные критики утверждали, что такое учение не есть собственно христианское (христианское учение, по их мнению, есть католицизм и протестантство) — учение же нагорной проповеди есть только
ряд очень милых непрактических мечтаний du charmant docteur, как говорит Ренан, годных для наивных и полудиких обитателей Галилеи, живущих за 1800 лет назад, и для русских полудиких мужиков — Сютаева, Бондарева и русского мистика Толстого, но никак не приложимых к высокой степени европейской культуры.
В зале Передонов присел на корточки перед печкою, свалил
книги на железный лист, — и Володин сделал то же, — и принялся с усилием запихивать
книгу за
книгою в неширокое отверстие. Володин сидел на корточках
рядом с ним, немного позади, и подавал ему
книги, сохраняя глубокомысленное и понимающее выражение на своем бараньем лице с выпяченными из важности губами и склоненным от избытка понимания крутым лбом. Варвара заглядывала на них через дверь. Со смехом сказала она...
Содержание их было различное: история, математика, философия, редкие издания с описаниями старинных путешествий, морских битв,
книги по мореходству и справочники, но более всего — романы, где
рядом с Теккереем и Мопассаном пестрели бесстыдные обложки парижской альковной макулатуры.
Синкрайт запер каюту и провел меня за салон, где открыл дверь помещения, окруженного по стенам
рядами полок. Я определил на глаз количество томов тысячи в три. Вдоль полок, поперек корешков
книг, были укреплены сдвижные медные полосы, чтобы
книги не выпадали во время качки. Кроме дубового стола с письменным прибором и складного стула, здесь были ящики, набитые журналами и брошюрами.
Из этих
книг составилась у ней маленькая библиотека, которая и хранилась в особом шкафике, висевшем на стене
рядом с иконостасом.
Все купили билеты: две ложи бельэтажа — Кулахметьевы — Рошета пригласили к себе в ложу — и Баишев билет первого
ряда. Еще 50 рублей в кармане! Я победителем приехал к Далматову. Рассказал все и отдал
книгу билетов.
Андрей Ильич задрожал и чуть-чуть не полетел в кочегарную яму. Его поразило, почти потрясло это неожиданное соответствие шутливого восклицания доктора с его собственными мыслями. Даже и овладев собою, он долго не мог отделаться от странности такого совпадения. Его всегда интересовали и казались ему загадочными те случаи, когда, задумавшись о каком-нибудь предмете или читая о чем-нибудь в
книге, он тотчас же слышал
рядом с собою разговор о том же самом.
Памятник Полуэктова изображал гробницу, на крыше была высечена развёрнутая
книга, череп и кости голеней, положенные крестом.
Рядом, в этой же ограде, помещалась другая гробница, поменьше; надпись гласила, что под нею покоится раба божия Евпраксия Полуэктова, двадцати двух лет.
День этот был странно длинён. Над крышами домов и площадью неподвижно висела серая туча, усталый день точно запутался в её сырой массе и тоже остановился. К вечеру в лавку пришли покупатели, один — сутулый, худой, с красивыми, полуседыми усами, другой — рыжебородый, в очках. Оба они долго и внимательно рылись в
книгах, худой всё время тихонько свистел, и усы у него шевелились, а рыжий говорил с хозяином. Евсей укладывал отобранные
книги в
ряд, корешками вверх, и прислушивался к словам старика Распопова.
Глаза его ловили цифру года, название месяца, руки машинально укладывали
книги в
ряд; сидя на полу, он равномерно раскачивал своё тело и всё глубже опускался в спокойный омут полусознательного отрицания действительности.
Я воображал себе это, и тут же мне приходили на память люди, все знакомые люди, которых медленно сживали со света их близкие и родные, припомнились замученные собаки, сходившие с ума, живые воробьи, ощипанные мальчишками догола и брошенные в воду, — и длинный, длинный
ряд глухих медлительных страданий, которые я наблюдал в этом городе непрерывно с самого детства; и мне было непонятно, чем живут эти шестьдесят тысяч жителей, для чего они читают Евангелие, для чего молятся, для чего читают
книги и журналы.