Неточные совпадения
Цыфиркин. А кто виноват? Лишь он грифель в
руки, а
немец в двери. Ему шабаш из-за доски, а меня ради в толчки.
— У них такая думка, чтоб всемирный народ, крестьянство и рабочие, взяли всю власть в свои
руки. Все люди: французы,
немцы, финлянцы…
— Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу… Вы — больше враги, чем
немцы! — крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими
руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей в атаку, я помню, что могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?
Говоря, Долганов смотрел на Клима так, что Самгин понял: этот чудак настраивается к бою; он уже обеими
руками забросил волосы на затылок, и они вздыбились там некрасивой кучей. Вообще волосы его лежали на голове неровно, как будто череп Долганова имел форму шляпки кованого гвоздя. Постепенно впадая в тон проповедника, он обругал Трейчке, Бисмарка, еще каких-то уже незнакомых Климу
немцев, чувствовалось, что он привык и умеет ораторствовать.
Будто в ту пору дедушка его протянул
руку, чтобы Константинополь взять, а
немцы — не дали.
— Виноваты оба, и отец и сын, — мрачно сказал Тарантьев, махнув
рукой. — Недаром мой отец советовал беречься этих
немцев, а уж он ли не знал всяких людей на своем веку!
«Как ни наряди
немца, — думала она, — какую тонкую и белую рубашку он ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги, даже наденет желтые перчатки, а все он скроен как будто из сапожной кожи; из-под белых манжет все торчат жесткие и красноватые
руки, и из-под изящного костюма выглядывает если не булочник, так буфетчик. Эти жесткие
руки так и просятся приняться за шило или много-много — что за смычок в оркестре».
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими
руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у
немцев.
— Подпишет, кум, подпишет, свой смертный приговор подпишет и не спросит что, только усмехнется, «Агафья Пшеницына» подмахнет в сторону, криво и не узнает никогда, что подписала. Видишь ли: мы с тобой будем в стороне: сестра будет иметь претензию на коллежского секретаря Обломова, а я на коллежской секретарше Пшеницыной. Пусть
немец горячится — законное дело! — говорил он, подняв трепещущие
руки вверх. — Выпьем, кум!
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех
немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми
руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.
Учитель-немец, как Васюков, прежде всего исковеркал ему
руки и начал притопывать ногой и напевать, следя за каждым ударом по клавишу: а-а-у-у-о-о.
— А кто же больше?.. Он… Непременно он. У меня положительных данных нет в
руках, но я голову даю на отсечение, что это его
рук дело. Знаете, у нас, практиков, есть известный нюх. Я сначала не доверял этому
немцу, а потом даже совсем забыл о нем, но теперь для меня вся картина ясна:
немец погубил нас… Это будет получше Пуцилло-Маляхинского!.. Поверьте моей опытности.
Вот как стукнуло мне шестнадцать лет, матушка моя, нимало не медля, взяла да прогнала моего французского гувернера,
немца Филиповича из нежинских греков; свезла меня в Москву, записала в университет, да и отдала всемогущему свою душу, оставив меня на
руки родному дяде моему, стряпчему Колтуну-Бабуре, птице, не одному Щигровскому уезду известной.
Лет двенадцати я был переведен с женских
рук на мужские. Около того времени мой отец сделал два неудачных опыта приставить за мной
немца.
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые
немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем
руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
Мы кричим ему, что на речке опасно; бедный
немец размахивает
руками, шуба его распахивается, как парус…
Ловко его
немец поддел, да и Лиодорка охулки на
руку не положил.
Манька заперла за нею дверь на крючок и села
немцу на одно колено, обняв его голой
рукой.
— И Шиллер — сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий
немец — мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все
руки мастер. Его в солдаты отдадут: «Что, спросят, умеешь на валторне играть?..» — «А гля че, говорит, не уметь — губы есть!»
Старый
немец был так ошеломлен, что сидел все время, разинув рот, подняв свою
руку, в которой держал сигару, и забыв о сигаре, так что она и потухла.
И чем ближе вы подъезжаете к Троицкому посаду и к Москве, этому средоточию русской святыни, тем более убеждаетесь, что
немец совсем не перелетная птица в этих местах, что он не на шутку задумал здесь утвердиться, что он устроивается прочно и надолго и верною
рукой раскидывает мрежи, в которых суждено барахтаться всевозможным Трифонычам, Сидорычам и прочей неуклюжей белужине и сомовине, заспавшейся, опухшей, спившейся с круга.
Другой вот,
немец или француз, над всякою вещью остановится, даже смотреть на него тошно, точно родить желает, а наш брат только подошел, глазами вскинул,
руками развел:"Этого-то не одолеть, говорит: да с нами крестная сила! да мы только глазом мигнем!"И действительно, как почнет топором рубить — только щепки летят; генияльная, можно сказать, натура! без науки все науки прошел!
Немец работает усердно, но точно во сне веревки вьет; у парижанина работа горит в
руках.
Александр трепетал. Он поднял голову и поглядел сквозь слезы через плечо соседа. Худощавый
немец, согнувшись над своим инструментом, стоял перед толпой и могущественно повелевал ею. Он кончил и равнодушно отер платком
руки и лоб. В зале раздался рев и страшные рукоплескания. И вдруг этот артист согнулся в свой черед перед толпой и начал униженно кланяться и благодарить.
Но он хотел до конца исчерпать всю горечь своей неудачи. Как-то, после урока немецкого языка, он догнал уходившего из класса учителя Мея, сытого, доброго обрусевшего
немца, и сунул ему в
руки отлично переписанную «Лорелею».
Вибель на первых порах исполнился недоумения; но затем, со свойственною
немцам последовательностью, начал перебирать мысленно своих знакомых дам в Ревеле и тут с удивительной ясностью вспомнил вдову пастора, на которой сам было подумывал жениться и которую перебил у него, однако, русский доктор Сверстов. Воспоминания эти так оживили старика, что он стал потирать себе
руки и полушептать...
— Государь, — сказал он, — хотелось бы, вишь, ему послужить твоей милости. Хотелось бы и гривну на золотой цепочке получить из царских
рук твоих. Горяча в нем кровь, государь. Затем и просится на татар да
немцев.
Дьякон обошел всех известных в городе монументщиков и остановился на самом худшем, на русском жерновщике, каком-то Попыгине. Два монументщика из
немцев рассердили дьякона тем, что всё желали знать, «позволит ли масштаб» построить столь большую пирамиду, какую он им заказывал, отмеряя расстояние попросту шагами, а вышину подъемом
руки.
Немец вырвал
руки и занялся другими покупателями.
Он говорил что-то продавцу-немцу и даже, когда тот отдавал сдачу, старался схватить его за
руку и тянулся к ней губами.
Потом
немец вынул монету, которую ему Дыма сунул в
руку, и показывает лозищанам. Видно, что у этого человека все-таки была совесть; не захотел напрасно денег взять, щелкнул себя пальцем по галстуку и говорит: «Шнапс», а сам
рукой на кабачок показал. «Шнапс», это на всех языках понятно, что значит. Дыма посмотрел на Матвея, Матвей посмотрел на Дыму и говорит...
А в это время какой-то огромный
немец, с выпученными глазами и весь в поту, суетившийся всех больше на пристани, увидел Лозинскую, выхватил у нее билет, посмотрел, сунул ей в
руку, и не успели лозищане оглянуться, как уже и женщина, и ее небольшой узел очутились на пароходике.
Потирают
руки — я сам видел: стоит
немец с трубкой в зубах и потирает
руки, а в трёх местах — зарево!
Прошла его досада; радостные слезы выступили на глазах; схватил он новорожденного младенца своими опытными
руками, начал его осматривать у свечки, вертеть и щупать, отчего ребенок громко закричал; сунул он ему палец в рот, и когда новорожденный крепко сжал его и засосал,
немец радостно вскрикнул: «А, варвар! какой славный и здоровенный».
Хотя сановники и помещики в губернских городах предпочитают лечиться у
немцев, но, по счастию,
немца (кроме часовщика) под
рукой не находилось.
Да им даже под
рукою можно было бы это и рассказывать, а они все писали бы, что «москали всех повешали»; ученая Европа и порешила бы, что на Балтийском поморье
немцев уже нет, что
немцы все уже перевешаны, а которые остались, те, стало быть, наши.
Что же касается до имения, ей принадлежавшего, то ни она сама, ни муж ее ничего с ним сделать не сумели: оно было давно запущено, но многоземельно, с разными угодьями, лесами и озером, на котором когда-то стояла большая фабрика, заведенная ревностным, но безалаберным барином, процветавшая в
руках плута-купца и окончательно погибшая под управлением честного антрепренера из
немцев.
А Илья Макарович, хоть и не любил
немцев, но белокуренькие немочки, с личиками Гретхен и с
руками колбасниц нашей Гороховой улицы, все-таки дощупывались до его художественного сердца.
Еще бывши юным, нескладным, застенчивым школьником, он, в нескладном казенном мундире и в безобразных белых перчатках, которых никогда не мог прибрать по
руке, ездил на Васильевский остров к некоему из
немцев горному генералу, у которого была жена и с полдюжины прехорошеньких собой дочерей.
— Это совсем не отвисит от обстоятельствов, — отвечал, махнув
рукою,
немец.
— О, всех! всех, мои Иоганус! — отвечала опять Софья Карловна, и василеостровский
немец Иоган-Христиан Норк так спокойно глядел в раскрывавшиеся перед ним темные врата сени смертной, что если бы вы видели его тихо меркнувшие очи и его посиневшую
руку, крепко сжимавшую
руку Софьи Карловны, то очень может быть, что вы и сами пожелали бы пред вашим походом в вечность услыхать не вопль, не вой, не стоны, не многословные уверения за тех, кого вы любили, а только одно это слово; одно ваше имя, произнесенное так, как произнесла имя своего мужа Софья Карловна Норк в ответ на его просьбу о детях.
— Господа! — исступлённо, как одержимый, кричал он. — Подумайте, какая неистощимая сила
рук у нас, какие громадные миллионы мужика! Он и работник, он и покупатель. Где это есть в таком числе? Нигде нет! И не надобно нам никаких
немцев, никаких иноземцев, мы всё сами!
— Я тебя — не больно. Надо учить. Меня отец бил ой-ёй как! И мать. Конюх, приказчик. Лакей-немец. Ещё когда свой бьёт — не так обидно, а вот чужой — это горестно. Родная
рука — легка!
Инородец шевелил глазами и простирал
руки. Наконец перепись кончилась. Оказалось 666 соискателей; из них 400 (все-таки большинство!) русских, 200
немцев с русскими душами, тридцать три инородца без души, но с развитыми мускулами, и 33 поляка. Последних генерал тотчас же вычеркнул из списка. Но едва он успел отдать соответствующее приказание, как «безмозглые» обнаружили строптивость, свойственную этой легко воспламеняющейся нации.
Притащил меня
немец к той калюже, разбил сапогом лед и велит мне сунуть
руки в воду.
— О, я не хочу иметь роги! бери его, мой друг Гофман, за воротник, я не хочу, — продолжал он, сильно размахивая
руками, причем лицо его было похоже на красное сукно его жилета. — Я восемь лет живу в Петербурге, у меня в Швабии мать моя, и дядя мой в Нюренберге; я
немец, а не рогатая говядина! прочь с него всё, мой друг Гофман! держи его за
рука и нога, камрад мой Кунц!
И
немцы схватили за
руки и ноги Пирогова.
Онуфрий (смущенно разводит
руками). Прости, голубчик, ни гроша. Понимаешь, ни гроша! Вчера на всю братию был двугривенный, да и тот у
Немца пропили.
Надин отец бежит в соседнюю булочную и покупает большой круглый фисташковый торт. Слон обнаруживает желание проглотить его целиком вместе с картонной коробкой, но
немец дает ему всего четверть. Торт приходится по вкусу Томми, и он протягивает хобот за вторым ломтем. Однако
немец оказывается хитрее. Держа в
руке лакомство, он подымается вверх со ступеньки на ступеньку, и слон с вытянутым хоботом, с растопыренными ушами поневоле следует за ним. На площадке Томми получает второй кусок.
Как-то под сердитую
руку подвернулся этот
немец.