Неточные совпадения
Соня упала на ее
труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли
рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Ему живо представлялась картина, как ревнивый муж, трясясь от волнения, пробирался между кустов, как бросился к своему сопернику, ударил его ножом; как, может быть, жена билась у ног его, умоляя о прощении. Но он, с пеной у
рта, наносил ей рану за раной и потом, над обоими
трупами, перерезал горло и себе.
— Конечно, — подхватил князь и продолжал, — но, как бы то ни было, он входит к ней в спальню, запирает двери… и какого рода происходила между ними сцена — неизвестно; только вдруг раздается сначала крик, потом выстрелы. Люди прибегают, выламывают двери и находят два обнявшиеся
трупа. У Сольфини в руках по пистолету: один направлен в грудь этой госпожи, а другой он вставил себе в
рот и пробил насквозь череп.
Рассвело. Синие, потные лица, глаза умирающие, открытые
рты ловят воздух, вдали гул, а около нас ни звука. Стоящий возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохся молча, умер без звука, и похолодевший
труп его колыхался с нами. Рядом со мной кого-то рвало. Он не мог даже опустить головы.
Помимо отталкивающего впечатления всякого
трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не похудело, но только почернело еще более и исказилось; из скривленного и немного открытого в одной стороне
рта сочилась белая пена; подстриженные усы и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!
Лекарь вскрыл
трупы и, ища в желудке отравы, нашел одну кашу; кашей набит растянутый донельзя желудок; кашей набит был пищевод, и во
рту и в гортани везде лежала все та же самая съеденная братьями каша.
Иван Платоныч нагнулся к
трупу и, взяв фуражку, лежавшую около головы, прочел на козырьке: «Иван Журенко, третьей
роты».
Козел глухо кашлял старческим, утренним, затяжным кашлем, закрывая
рот рукавом и так давясь горлом, как будто его рвало. Лицо у него было серо-зеленое, точно у
трупа. Он долго и беспомощно махал своими культяпками по направлению Василя, но кашель мешал ему заговорить. Наконец, справившись и тяжело переводя дух, он сказал.
Но вдруг согнутая левая рука
трупа медленно пошевелилась и выпрямилась, а левая сторона искривлённого
рта, раньше полуоткрытая, закрылась.
Худой, как скелет, с открытым
ртом и неподвижный, он походил на
труп, только что принесенный из мертвецкого подвала для вскрытия.
Я стоял, прикусив губу, и неподвижно смотрел на Игната. Лицо его с светло-русою бородою стало еще наивнее. Как будто маленький ребенок увидал неслыханное диво, ахнул да так и застыл с разинутым
ртом и широко раскрытыми глазами. Я велел дезинфицировать
труп и перенести в мертвецкую, а сам побрел домой.
Махновцы рассказывают, что советские жиды-комиссары поймали на дороге их товарища и зверски замучили: разбили прикладом кисть руки, прострелили живот, колено, и в конце концов убили выстрелом в
рот; улика налицо — на дороге остался
труп одного жида-комиссара, которого, защищаясь, убил махновец.
Анфиса бросилась туда и ее глазам представилась следующая картина: на постели, с закатившимися глазами и кровавой пеной у
рта, покоился
труп Галочкина; на полу, навзничь, лежала без чувств Анна Филатьевна.
Горбун насмешливо посмотрел ему вслед, открыл было
рот, чтобы крикнуть, но, видимо, раздумал и махнул рукой. Он внимательно осмотрел снова место, где лежал
труп и где он исчез под землею и вдруг его внимание привлекла лежавшая в траве трость.
Смотрит изумленно, остро — и в немом ужасе откидывается назад, выкинув для защиты напряженные руки. В гробу нет Семена. В гробу нет
трупа. Там лежит идиот. Схватившись хищными пальцами за края гроба, слегка приподняв уродливую голову, он искоса смотрит на попа прищуренными глазами — и вокруг вывернутых ноздрей, вокруг огромного сомкнутого
рта вьется молчаливый, зарождающийся смех. Молчит и смотрит и медленно высовывается из гроба — несказанно ужасный в непостижимом слиянии вечной жизни и вечной смерти.
Затрудняюсь передать подробности, так как уже давно наступили сумерки, но могу сказать наверное, что это был именно образ
трупа, а не живого человека, хотя во
рту у него и дымилась сигара.