Неточные совпадения
А день сегодня праздничный,
Куда пропал народ?..»
Идут селом — на улице
Одни
ребята малые,
В домах — старухи старые,
А то и вовсе заперты
Калитки на замок.
Чу! конь стучит копытами,
Чу, сбруя золоченая
Звенит… еще беда!
Ребята испугалися,
По избам разбежалися,
У окон заметалися
Старухи, старики.
Бежит деревней староста,
Стучит в окошки палочкой.
Бежит в поля, луга.
Собрал народ:
идут — кряхтят!
Беда! Господь прогневался,
Наслал гостей непрошеных,
Неправедных судей!
Знать, деньги издержалися,
Сапожки притопталися,
Знать, голод разобрал!..
Что шаг, то натыкалися
Крестьяне на диковину:
Особая и странная
Работа всюду
шла.
Один дворовый мучился
У двери: ручки медные
Отвинчивал; другой
Нес изразцы какие-то.
«Наковырял, Егорушка?» —
Окликнули с пруда.
В саду
ребята яблоню
Качали. — Мало, дяденька!
Теперь они осталися
Уж только наверху,
А было их до пропасти!
— Ну,
ребята, держись! — сказал Тит и почти рысью
пошел передом.
Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они были отличные
ребята. На большой станции в городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и
пошли за ними в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем в Москве.
Ее сомнения смущают:
«
Пойду ль вперед,
пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают…
Взгляну на дом, на этот сад».
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор…
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.
— Покорно благодарю, мадам, — сказал раненный в руку и сплюнул кровью. — Мерси, ловко вы…
Пошли,
ребята!
Пейзаж портили красные массы и трубы фабрик. Вечером и по праздникам на дорогах встречались группы рабочих; в будни они были чумазы, растрепанны и злы, в праздники приодеты, почти всегда пьяны или выпивши,
шли они с гармониями, с песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство с казармами. Однажды кучка таких веселых
ребят, выстроившись поперек дороги, крикнула ямщику...
Кажется, я миновал дурную дорогу и не «хлебных» лошадей. «Тут уж
пойдут натуральные кони и дорога торная, особенно от Киренска к Иркутску», — говорят мне. Натуральные — значит привыкшие, приученные, а не сборные. «Где староста?» — спросишь, приехав на станцию… «Коней ладит, барин. Эй,
ребята! заревите или гаркните (то есть позовите) старосту», — говорят потом.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда. Был вот в городе, поставил
ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и
пошел на то место, которое берег для него Тарас.
Дети Николая Иваныча еще малы; первые все перемерли, но оставшиеся
пошли в родителей: весело глядеть на умные личики этих здоровых
ребят.
— Батюшка, — заговорил он едва внятно, — за попом…
послать… прикажите… Господь… меня наказал… ноги, руки, все перебито… сегодня… воскресенье… а я… а я… вот… ребят-то не распустил.
Дождись меня, возьму.
Пойду к
ребятам,
Не ужинал еще, — как раз вернусь.
— Что в ней! — говорила она, — только
слава, что крепостная, а куда ты ее повернешь! Знает таскает
ребят, да кормит, да обмывает их — вот и вся от нее польза! Плоха та раба, у которой не господское дело, а свои дети на уме!
Она решается не видеть и удаляется в гостиную. Из залы доносятся звуки кадрили на мотив «
Шли наши
ребята»; около матушки сменяются дамы одна за другой и поздравляют ее с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб не слышать пересудов и не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка дома даже сочла нужным извиниться перед нею.
— Что ж мы,
ребята, за холопья? Разве мы не такого роду, как и он? Мы,
слава богу, вольные козаки! Покажем ему, хлопцы, что мы вольные козаки!
Ждем и мы. Вот
идет толстый купец с одной стороны и старуха-нищенка — с другой. Оба увидали серебряную монету, бросились за ней, купец оттолкнул старуху в сторону и наклонился, чтобы схватить добычу, но
ребята потянули нитку, и монета скрылась.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые
ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом
шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Слышишь, мать? — взвизгнул он. — Каково, а? Убить отца
идет, чу, сын родной! А пора! Пора,
ребята…
Деревенские
ребята, отлично знакомые и с глуповатым хохлацким чертом, и с плутовками-ведьмами, пополняли эти рассказы из собственного запаса, и вообще эти беседы
шли очень оживленно.
Пойдем мы теперь,
Прощай!..» Убежали
ребята…
Безбородые дворовые
ребята, зубоскалы и балагуры, заменили прежних степенных стариков; там, где некогда важно расхаживала зажиревшая Роска, две легавые собаки бешено возились и прыгали по диванам; на конюшне завелись поджарые иноходцы, лихие коренники, рьяные пристяжные с плетеными гривами, донские верховые кони; часы завтрака, обеда, ужина перепутались и смешались;
пошли, по выражению соседей, «порядки небывалые».
— Какой тебе выдел, полоумная башка?.. Выгоню на улицу в чем мать родила, вот и выдел тебе. По миру
пойдешь с
ребятами…
Вот подойдет осень, и
пойдет народ опять в кабалу к Устюжанинову, а какая это работа: молодые
ребята балуются на фабрике, мужики изробливаются к пятидесяти годам, а про баб и говорить нечего, — которая
пошла на фабрику, та и пропала.
Афимья расставила руки и
пошла, бормоча; «Ну что ж, пусть тащат! Видно, надо бросить все: волоки,
ребята, кто во что горазд».
— Да нет, черт побери, я
пойду и приволоку его сюда. Честное слово, они оба славные
ребята — и Борис и Васька. Но еще молоды и на свой собственный хвост лают. Я
иду за ними и ручаюсь, что Борис извинится.
Неведомова не было в Москве; Замин и Петин были очень милые
ребята, но чрезвычайно простые и вряд ли понимали в этом толк; Марьеновский, теперь уже служивший в сенате,
пошел совершенно в другую сторону.
—
Пошли! — ревел чей-то восторженный голос. — Славно,
ребята!
— Да, нам работать надо. Поговорить хотелось бы, да уж до вечера!
Идем,
ребята…
— Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. — Я тоже думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный. Вот,
ребята, видали? Знал человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют, а —
пошел. Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы.
Пошел бы, Ниловна, через тебя?
— Ну, и я не
пойду. Нет, — каковы
ребята, а? Сидят вроде того, как будто они только и есть настоящие люди, а остальные все — ни при чем! Федька-то, а?
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
Приедет, бывало, в расправу и разложит все эти аппараты: токарный станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать; как соберет на другой день баб с
ребятами — и
пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит,
ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
— Стара стала, слаба стала!
Шли мы, я помню, в восемьсот четырнадцатом, походом — в месяц по четыре ведра на брата выходило! Ну-с, четырежды восемь тридцать два — кажется, лопнуть можно! — так нет же, все в своем виде! такая уж компания веселая собралась: всё
ребята были теплые!
— Ты, рожа этакая безобразная! — вмешивалась Экзархатова, не стесняясь присутствием смотрителя. — Только на словах винишься, а на сердце ничего не чувствуешь. Пятеро у тебя
ребят, какой ты поилец и кормилец! Не воровать мне, не по миру
идти из-за тебя!
— О! это ужасный народ! вы их не изволите знать, — подхватил поручик Непшитшетский, — я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства лучше не спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы
идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты, только бы уйти с дела. Подлый народ! — Срам так поступать,
ребята, срам! Отдать нашу траншею! — добавил он, обращаясь к солдатам.
Но замечательно то, что не только князь Гальцин, но и все эти господа, расположившись здесь кто на окне, кто задравши ноги, кто за фортепьянами, казались совсем другими людьми, чем на бульваре: не было этой смешной надутости, высокомерности, которые они выказывали пехотным офицерам; здесь они были между своими в натуре, особенно Калугин и Гальцин, очень милыми, простодушными, веселыми и добрыми
ребятами. Разговор
шел о петербургских сослуживцах и знакомых.
Ну, а зимой, бог даст, в Петербург переедем, увидите людей, связи сделаете; вы теперь у меня
ребята большие, вот я сейчас Вольдемару говорил: вы теперь стоите на дороге, и мое дело кончено, можете
идти сами, а со мной, коли хотите советоваться, советуйтесь, я теперь ваш не дядька, а друг, по крайней мере, хочу быть другом и товарищем и советчиком, где могу, и больше ничего.
Александр Сергеич между тем пересел к фортепьяно и начал играть переведенную впоследствии, а тогда еще певшуюся на французском языке песню Беранже: «В ногу,
ребята,
идите; полно, не вешать ружья!» В его отрывистой музыке чувствовался бой барабана, сопровождающий обыкновенно все казни. Без преувеличения можно сказать, что холодные мурашки пробегали при этом по телу всех слушателей, опять-таки за исключением того же камер-юнкера, который, встав, каким-то вялым и гнусливым голосом сказал гегельянцу...
— Князь, — сказал Перстень, — должно быть, близко стан; я чаю, за этим пригорком и огни будут видны. Дозволь, я
пойду повысмотрю, что и как; мне это дело обычное, довольно я их за Волгой встречал; а ты бы пока
ребятам дал вздохнуть да осмотреться.
— А вот и Федька! — сказал кто-то, — эвот
идет с
ребятами!
— Ну,
ребята, — вскричал Перстень, — полно бобы на печи разводить! двадцать человек чтобы
шли за мной!
— Атаман! — шепнул, подходя к нему, тот самый рыжий песенник, который остановил его утром, — часового-то я зарезал! Давай проворней ключи, отопрем тюрьму, да и прощай;
пойду на пожар грабить с
ребятами! А где Коршун?
—
Ребята! — сказал, подбегая к ним, один молодец, — атаман опять начал рассказывать про свое житье на Волге. Все бросили и песни петь, и сказки слушать, сидят вокруг атамана.
Пойдем поскорее, а то места не найдем!
— Стойте дружно,
ребята! — закричал Перстень, — то дедушка Коршун
идет на прибавку!
— Эхма, работай,
ребята, во
славу божию!
Под вечер Кирилло наш — суровый был мужчина и в летах — встал на ноги, шапку снял да и говорит: «Ну,
ребята, я вам боле не начальник, не слуга,
идите — сами, а я в леса отойду!» Мы все встряхнулись — как да что?
— Ведь я охотой за брата
пошел, — рассказывал Авдеев. — У него
ребята сам-пят! А меня только женили. Матушка просить стала. Думаю: что мне! Авось попомнят мое добро. Сходил к барину. Барин у нас хороший, говорит: «Молодец! Ступай». Так и
пошел за брата.
— Ну,
ребята, — загудел в низких сенях его бас, покрывавший все голоса, — вот и я с вами
пойду. Вы на чеченцев, а я на свиней сидеть буду.
У англичан вон военачальник Магдалу какую-то, из глины смазанную, в Абиссинии взял, да и за ту его золотом обсыпали, так что и внуки еще макушки из золотой кучи наружу не выдернут; а этот ведь в такой ад водил солдат, что другому и не подумать бы их туда вести: а он
идет впереди, сам пляшет, на балалайке играет, саблю бросит, да веткой с ракиты помахивает: «Эх, говорит,
ребята, от аглицких мух хорошо и этим отмахиваться».