Неточные совпадения
Не было
мира в этой душе.
Рвалась она на волю, томилась предчувствиями, изнывала
в темных шарадах своего и чужого разума.
Оттепель — полное томительной неги пение соловья, задумчивый свист иволги, пробуждение всех звуков, которыми наполняется божий
мир, как будто ищет и
рвется природа вся
в звуках излиться после долгого насильственного молчания; оттепель же — карканье вороны, наравне с соловьем радующейся теплу.
Освобождение из головлевского плена до такой степени обрадовало Анниньку, что она ни разу даже не остановилась на мысли, что позади ее,
в бессрочном плену, остается человек, для которого с ее отъездом
порвалась всякая связь с
миром живых.
— Да, молодое, славное, смелое дело. Смерть, жизнь, борьба, падение, торжество, любовь, свобода, родина… Хорошо, хорошо. Дай Бог всякому! Это не то что сидеть по горло
в болоте да стараться показывать вид, что тебе все равно, когда тебе действительно,
в сущности, все равно. А там — натянуты струны, звени на весь
мир или
порвись!
Но вскоре раздается громкий голос, говорящий, подобно Юлию Цезарю: «Чего боишься? ты меня везешь!» Этот Цезарь — бесконечный дух, живущий
в груди человека;
в ту минуту, как отчаяние готово вступить
в права свои, он встрепенулся; дух найдется
в этом
мире: это его родина, та, к которой он стремился и звуками, и статуями, и песнопениями, по которой страдал, это Jenseits [потусторонний
мир (нем.).], к которому он
рвался из тесной груди; еще шаг — и
мир начинает возвращаться, но он не чужой уже: наука дает на него инвеституру.
В нем
порывается всякая духовная связь между людьми, общество окончательно атомизируется, и якобы освобожденная личность остается покинутой, предоставленной самой себе и беспомощной
в этом страшном и чуждом
мире.
На толкучке топчутся люди. Кричат, божатся, надувают. Глаза беспокойно бегают, высматривая копейку.
В разнообразии однообразные, с глазами гиен, с жестоким и окоченелым богом
в душе, цыкающим на все, что
рвется из настоящего. Как из другого
мира, проезжают на дровнях загорелые мужики
в рваных полушубках, и угрюмо светится
в их глазах общая тайна, тихая и крепкая тайна земли. Среди них хожу я, с мозгом, обросшим книжными мыслями.
Когда же домой? Всех томил этот вопрос, все жадно
рвались в Россию. Солдатам дело казалось очень простым:
мир заключен, садись
в вагоны и поезжай. Между тем день шел за днем, неделя за неделею. Сверху было полное молчание. Никто
в армии не знал, когда его отправят домой. Распространился слух, что первым идет назад только что пришедший из России тринадцатый корпус… Почему он? Где же справедливость? Естественно было ждать, что назад повезут
в той же очереди,
в какой войска приходили сюда.
И все направление нашего духа по линии наименьшего сопротивления, по линии мировой данности, вся пассивная послушность духа говорят за то, что
в мире нет свободы и нет смысла, нет того, к чему дух
рвется.
Новый человек
рвется в творческом порыве за пределы искусства, устанавливаемые этим
миром.
В это время все было не по ней: и ласки мужа, и приветы друзей его, и хозяйственные заботы; как будто божий
мир становился ей тесен, как будто она
рвалась куда-то, но с отвращением, с крайним насилием самой себе и словно по некоторому непреодолимому влечению.
Назади с глухим шорохом удалялась смена. И казалось — вот
порывается последняя связь с
миром Кто-то там сзади сдавленно раскашлялся. И сейчас же где-то сбоку темноту пронзил струистый огонек, по молчаливым полям прокатился выстрел. Люди разом встрепенулись, винтовки
в их руках зашевелились.