Неточные совпадения
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой
рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не говорю о том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за
крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
На этом основании поверить
рассказам, что в Саратовской и Астраханской губерниях, где к осеннему отлету собираются бесчисленные станицы журавлей,
крестьяне бьют их дубинами, предварительно заставя столпиться в кучу боковыми заездами и наведя таким образом на засаду, из которой бросаются неожиданно на журавлей верховые с длинными палками.
Романы рисовали Генриха IV добрым человеком, близким своему народу; ясный, как солнце, он внушал мне убеждение, что Франция — прекраснейшая страна всей земли, страна рыцарей, одинаково благородных в мантии короля и одежде
крестьянина: Анис Питу такой же рыцарь, как и д’Артаньян. Когда Генриха убили, я угрюмо заплакал и заскрипел зубами от ненависти к Равальяку. Этот король почти всегда являлся главным героем моих
рассказов кочегару, и мне казалось, что Яков тоже полюбил Францию и «Хенрика».
— Полюбились дедушке моему такие
рассказы; и хотя он был человек самой строгой справедливости и ему не нравилось надуванье добродушных башкирцев, но он рассудил, что не дело дурно, а способ его исполнения, и что, поступя честно, можно купить обширную землю за сходную плату, что можно перевесть туда половину родовых своих
крестьян и переехать самому с семейством, то есть достигнуть главной цели своего намерения; ибо с некоторого времени до того надоели ему беспрестанные ссоры с мелкопоместными своими родственниками за общее владение землей, что бросить свое родимое пепелище, гнездо своих дедов и прадедов, сделалось любимою его мыслию, единственным путем к спокойной жизни, которую он, человек уже не молодой, предпочитал всему.
Дорогой он рассказывал мне о Кавказе, о жизни помещиков-грузин, о их забавах и отношении к
крестьянам. Его
рассказы были интересны, своеобразно красивы, но рисовали предо мной рассказчика крайне нелестно для него. Рассказывает он, например, такой случай: К одному богатому князю съехались соседи на пирушку; пили вино, ели чурек и шашлык, ели лаваш и пилав, и потом князь повёл гостей в конюшню. Оседлали коней.
Рассказ этот более, нежели какой-нибудь другой из
рассказов Марка Вовчка, можно заподозрить в идеализации: мы так привыкли смотреть на
крестьянина как на существо грубое, недоступное тонким ощущениям любви, нежности, совестливости и т. п.
Не заходя далеко, а только раскрывая подробнее смысл немногих
рассказов Марка Вовчка, так верных русской действительности, мы нашли, что неестественные, крепостные отношения, существовавшие до сих пор между народом и высшими классами, будучи материально и нравственно вредны для
крестьян, были еще более гибельны для самих владельцев.
Сотский, хотя и старался до сих пор подчеркнуть свое невнимание к
рассказу, но, очевидно, слушал его с захватывающим интересом, несмотря на то что, наверно, знал его наизусть с самого детства. Он, как многие
крестьяне, новым байкам предпочитал старинные, давно ему привычные, уже осиленные и усвоенные его тугим, коротким воображением.
Маленький сын прибегает к ней с восторженными
рассказами о том, что он видел на поле, как
крестьяне пашут, сеют, косят: она не только без участия, но даже с неудовольствием слушает его
рассказы…
То же писали из Виленской и Гродненской губернии в других нумерах «Slowa». И, судя по
рассказам, действительно духовенство имело здесь огромное влияние на решимость
крестьян отказаться от употребления крепких напитков. Вот, например,
рассказ, сообщенный из Вильно в «Указателе политико-экономическом» (№ 10, 1859 года, марта 14...
Вот, например,
рассказ, из которого видно, что к некоторых местностях
крестьяне даже и не знают наверное о министерских предписаниях относительно указной цены вина.
В этом письме есть положительное свидетельство и о том, что на Жмуди, в течение четырех месяцев, трезвость нигде не была нарушена, — то есть целым обществом, частные же нарушения всегда наказывались общественным мнением. В письме г. Рудзского есть, между прочим,
рассказ о том, как в одном местечке наказывали согрешившего
крестьянина.
— Ишь ты дела-то какие!.. Поди угадай тут не знавши-то!.. — молвил один
крестьянин, когда парень, кончив
рассказ, принялся подбрасывать сушник в потухавший костер.
И тут я еще раз хочу подтвердить то, что уже высказывал в печати, вспоминая свое детство. «Мужик» совсем не представлялся нам как забитое, жалкое существо, ниже и несчастнее которого нет ничего. Напротив! Все
рассказы дворовых — и прямо деревенских, и родившихся в дворне — вертелись всегда на том, как привольно живется
крестьянам, какие они бывают богатые и сколько разных приятностей и забав доставляет деревенская жизнь.
Это первое путешествие на своих (отец выслал за мною тарантас с тройкой), остановки, дорожные встречи, леса и поля, житье-бытье
крестьян разных местностей по целым трем губерниям; а потом старинная усадьба, наши мужики с особым тамбовским говором, соседи, их нравы, долгие
рассказы отца, его наблюдательность и юмор — все это залегало в память и впоследствии сказалось в том, с чем я выступил уже как писатель, решивший вопрос своего „призвания“.
Здесь ожидало их разочарование. Еще дорогой ходили зловещие слухи, передававшиеся шепотом, но в Красном ждали не слухи, а положительные вести о гибели шайки Косы у Кричева, и о том, что
крестьяне назойливо преследуют и ловят разбегавшихся повстанцев. Скоро без шайки прибыл к воеводе и сам довудца, с горестным
рассказом о своих бедствиях.
Вы знаете, конечно,
рассказ польского простодушного
крестьянина, как до такого-то места было прежде три мили, «да пан взмиловался, сделал из них только одну».
В Чернском же уезде за это время моего отсутствия, по
рассказам приехавшего оттуда моего сына, произошло следующее: полицейские власти, приехав в деревню, где были столовые, запретили
крестьянам ходить в них обедать и ужинать; для верности же исполнения те столы, на которых обедали, разломали, — и спокойно уехали, не заменив для голодных отнятый у них кусок хлеба ничем, кроме требования безропотного повиновения.
Началась беседа. Головинщинский
крестьянин по обыкновению повернулся лицом к «обчеству», сидящему в тарантасе, и, вероятно, под влиянием вчерашнего
рассказа нашего ямщика спросил...
Рассказ на всех произвел довольно сильное впечатление; все молчали. Анфалов вытащил носовой платок, обтер им лицо и стал смотреть в сторону на мелкий кустарник, росший с боку дороги. Головинщинский
крестьянин, опершись рукою о задок козел, покачивался и вопросительно глядел в глаза то купцу, то мне, то приказчику. Купец первый перервал молчание.