Неточные совпадения
Случилось
дело дивное:
Пастух ушел; Федотушка
При стаде был один.
«Сижу я, — так
рассказывалСынок мой, —
на пригорочке,
Откуда ни возьмись —
Волчица преогромная
И хвать овечку Марьину!
Пустился я за ней,
Кричу, кнутищем хлопаю,
Свищу, Валетку уськаю…
Я бегать молодец,
Да где бы окаянную
Нагнать, кабы не щенная:
У ней сосцы волочились,
Кровавым следом, матушка.
За нею я гнался!
К сожалению, летописец не
рассказывает дальнейших подробностей этой истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об этом
деле:"Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми; но
на меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не
на шутку встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель". И только.
Затем графиня
рассказала еще неприятности и козни против
дела соединения церквей и уехала торопясь, так как ей в этот
день приходилось быть еще
на заседании одного общества и в Славянском комитете.
Трех лучших телок окормили, потому что без водопоя выпустили
на клеверную отаву и никак не хотели верить, что их раздуло клевером, а
рассказывали в утешение, как у соседа сто двенадцать голов в три
дня выпало.
Она видела, что Алексей Александрович хотел что-то сообщить ей приятное для себя об этом
деле, и она вопросами навела его
на рассказ. Он с тою же самодовольною улыбкой
рассказал об овациях, которые были сделаны ему вследствие этого проведенного положения.
И он с свойственною ему ясностью
рассказал вкратце эти новые, очень важные и интересные открытия. Несмотря
на то, что Левина занимала теперь больше всего мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: «Что там в нем сидит? И почему, почему ему интересен
раздел Польши?» Когда Свияжский кончил, Левин невольно спросил: «Ну так что же?» Но ничего не было. Было только интересно то, что «оказывалось» Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным объяснять, почему это было ему интересно.
Когда он вышел к ней, она
рассказала ему, отчасти повторяя приготовленные слова, свой
день и свои планы
на отъезд.
Он осмотрел руку, сказал, что она не вывихнута, наложил компрессы и, оставшись обедать, видимо, наслаждался беседой со знаменитым Сергеем Ивановичем Кознышевым и
рассказывал ему, чтобы выказать свой просвещенный взгляд
на вещи, все уездные сплетни, жалуясь
на дурное положение земского
дела.
На вопрос, не делатель ли он фальшивых бумажек, он отвечал, что делатель, и при этом случае
рассказал анекдот о необыкновенной ловкости Чичикова: как, узнавши, что в его доме находилось
на два миллиона фальшивых ассигнаций, опечатали дом его и приставили караул,
на каждую дверь по два солдата, и как Чичиков переменил их все в одну ночь, так что
на другой
день, когда сняли печати, увидели, что все были ассигнации настоящие.
Как они делают, бог их ведает: кажется, и не очень мудреные вещи говорят, а девица то и
дело качается
на стуле от смеха; статский же советник бог знает что
расскажет: или поведет речь о том, что Россия очень пространное государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман не без остроумия, но от него ужасно пахнет книгою; если же скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
— Слушайте!.. еще не то
расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то
расскажу: уже говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие
дела водятся
на Украйне, панове! А вы тут сидите
на Запорожье да гуляете, да, видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы не слышите, что делается
на свете.
Накануне того
дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель песен,
рассказал девочке
на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами, Ассоль в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась домой расстроенная, с печальным лицом.
— Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, — мягко заметил Грэй. — Нет тайны в том, что я делаю. Как только мы бросим якорь
на дно Лилианы, я
расскажу все, и вы не будете тратить так много спичек
на плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все
рассказать… как было
дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами,
рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала
на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и
рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего
дня, примерно в начале девятого, —
день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне
на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а
на мой спрос: где взял? — объявил, что
на панели поднял.
— Говорил? Забыл. Но тогда я не мог говорить утвердительно, потому даже невесты еще не видал; я только намеревался. Ну, а теперь у меня уж есть невеста, и
дело сделано, и если бы только не
дела, неотлагательные, то я бы непременно вас взял и сейчас к ним повез, — потому я вашего совета хочу спросить. Эх, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите
на часы; а впрочем, я вам
расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то, в своем то есть роде, — куда вы? Опять уходить?
Борис. Батюшку она ведь невзлюбила за то, что он женился
на благородной. По этому-то случаю батюшка с матушкой и жили в Москве. Матушка
рассказывала, что она трех
дней не могла ужиться с родней, уж очень ей дико казалось.
Позвольте,
расскажу вам весть:
Княгиня Ласова какая-то здесь есть,
Наездница, вдова, но нет примеров,
Чтоб ездило с ней много кавалеров.
На днях расшиблась в пух, —
Жоке́ не поддержал, считал он, видно, мух. —
И без того она, как слышно, неуклюжа,
Теперь ребра недостает,
Так для поддержки ищет мужа.
Самгин шагал мимо его, ставил ногу
на каблук, хлопал подошвой по полу, согревая ноги, и ощущал, что холод растекается по всему телу. Старик
рассказывал: работали они в Польше
на «Красный Крест», строили бараки, подрядчик — проворовался, бежал, их порядили продолжать работу поденно, полтора рубля в
день.
Дронов существовал для него только в те часы, когда являлся пред ним и
рассказывал о многообразных своих
делах, о том, что выгодно купил и перепродал партию холста или книжной бумаги, он вообще покупал, продавал, а также устроил вместе с Ногайцевым в каком-то мрачном подвале театрик «сатиры и юмора», — заглянув в этот театр, Самгин убедился, что юмор сведен был к случаю с одним нотариусом, который
на глазах своей жены обнаружил в портфеле у себя панталоны какой-то дамы.
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время
дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом
на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя
на учеников, он спрашивал и
рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
— Была я у генеральши Богданович, я говорила тебе о ней: муж — генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но — жулик. Она — бабочка неглупая, очень приметлива, в денежных
делах одинаково человеколюбиво способствует всем ближним, без различия национальностей. Бывала я у ней и раньше, а
на этот раз она меня пригласила для беседы с Бердниковым, — об этой беседе я тебе после
расскажу.
— Скляночку-то Тагильский подарил. Наврали газеты, что он застрелился, с месяц тому назад братишка Хотяинцева, офицер,
рассказывал, что случайно погиб
на фронте где-то. Интересный он был. Подсчитал, сколько стоит аппарат нашего самодержавия и французской республики, — оказалось: разница-то невелика, в этом
деле франк от рубля не
на много отстал.
На республике не сэкономишь.
На виске, около уха, содрогалась узорная жилка;
днем — голубая, она в сумраке ночи темнела, и думалось, что эта жилка нашептывает мозгу Варвары темненькие сновидения,
рассказывает ей о тайнах жизни тела.
Бывали
дни, когда она смотрела
на всех людей не своими глазами, мягко, участливо и с такой грустью, что Клим тревожно думал: вот сейчас она начнет каяться, нелепо
расскажет о своем романе с ним и заплачет черными слезами.
На другой
день, вечером, он сердито
рассказывал Марине...
С этим чувством независимости и устойчивости
на другой
день вечером он сидел в комнате Лидии,
рассказывая ей тоном легкой иронии обо всем, что видел ночью.
Самгин видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он был за четыре года до этой встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались
на концах. Он весело и быстро
рассказал, что переехал сюда пять
дней тому назад, потому что разбил себе ногу и Марина перевезла его.
Затем он
рассказал странную историю: у Леонида Андреева несколько
дней прятался какой-то нелегальный большевик, он поссорился с хозяином, и Андреев стрелял в него из револьвера, тотчас же и без связи с предыдущим сообщил, что офицера-гвардейца избили в модном кабаке Распутина и что ходят слухи о заговоре придворной знати, — она решила снять царя Николая с престола и посадить
на его место — Михаила.
А
на другой
день вечером они устроили пышный праздник примирения — чай с пирожными, с конфектами, музыкой и танцами. Перед началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза, стала
рассказывать вполголоса...
А
на другой
день Безбедов вызвал у Самгина странное подозрение: всю эту историю с выстрелом он
рассказал как будто только для того, чтоб вызвать интерес к себе; размеры своего подвига он значительно преувеличил, — выстрелил он не в лицо голубятника, а в живот, и ни одна дробинка не пробила толстое пальто. Спокойно поглаживая бритый подбородок и щеки, он сказал...
Через
день в кабинете Прозорова, где принимал клиентов и работал Самгин, Елена, полулежа с папиросой в руке
на кожаном диване,
рассказывала ему...
— Стоит
на дне на самом; вижу — задумался, усищи шевелятся, — огорченно и восторженно
рассказывал хромой.
В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с бароном слова два о школах живописи — опять ему работа
на неделю; читать,
рассказывать; да потом еще поехали в Эрмитаж: и там еще он должен был
делом подтверждать ей прочитанное.
Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно
на фабрике, как белят полотна, — он увертывался и забирался
на бельведер смотреть оттуда в лес или шел
на реку, в кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый
день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как он
рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз.
Я
на прошлой неделе заговорила было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне
рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся «не в свое
дело»…
На другой
день, как
рассказывали мне потом (да и сам я это, впрочем, запомнил), рассудок мой опять было
на мгновение прояснился.
Но что мучило меня до боли (мимоходом, разумеется, сбоку, мимо главного мучения) — это было одно неотвязчивое, ядовитое впечатление — неотвязчивое, как ядовитая, осенняя муха, о которой не думаешь, но которая вертится около вас, мешает вам и вдруг пребольно укусит. Это было лишь воспоминание, одно происшествие, о котором я еще никому
на свете не сказывал. Вот в чем
дело, ибо надобно же и это где-нибудь
рассказать.
П. А. Тихменев, взявшийся заведовать и
на суше нашим хозяйством, то и
дело ходит в пакгауз и всякий раз воротится то с окороком, то с сыром, поминутно просит денег и
рассказывает каждый
день раза три, что мы будем есть, и даже — чего не будем. «Нет, уж курочки и в глаза не увидите, — говорит он со вздохом, — котлет и рису, как бывало
на фрегате, тоже не будет. Ах, вот забыл: нет ли чего сладкого в здешних пакгаузах? Сбегаю поскорей; черносливу или изюму: компот можно есть». Схватит фуражку и побежит опять.
Дело велось точно так же, как и вчерашнее, со всем арсеналом доказательств, улик, свидетелей, присяги их, допросов, экспертов и перекрестных вопросов. Свидетель-городовой
на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно отрубал: «так точно-с», «не могу знать» и опять «так точно»…, но, несмотря
на его солдатское одурение и машинообразность, видно было, что он жалел мальчика и неохотно
рассказывал о своей поимке.
Он
рассказывал про тот удивительный оборот, который умел дать
делу знаменитый адвокат и по которому одна из сторон, старая барыня, несмотря
на то, что она была совершенно права, должна будет ни за что заплатить большие деньги противной стороне.
Строгость смотрителя происходила преимущественно оттого, что в переполненной вдвое против нормального тюрьме в это время был повальный тиф. Извозчик, везший Нехлюдова,
рассказал ему дорогой, что «в тюрьме гораздо народ теряется. Какая-то
на них хворь напала. Человек по двадцати в
день закапывают».
— Очень хорошо, — сказал председатель, очевидно довольный достигнутыми результатами. — Так
расскажите, как было
дело, — сказал он, облокачиваясь
на спинку и кладя обе руки
на стол. —
Расскажите всё, как было. Вы можете чистосердечным признанием облегчить свое положение.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который
рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал
на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда. Был вот в городе, поставил ребят
на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел
на то место, которое берег для него Тарас.
Через несколько минут Маслова оживилась и бойко
рассказывала про суд, передразнивая прокурора, и то, что особенно поразило ее в суде. В суде все смотрели
на нее с очевидным удовольствием,
рассказывала она, и то и
дело нарочно для этого заходили в арестантскую.
Один раз летом
на этапе во время дневки Нехлюдов провел с ним почти целый
день, и Крыльцов, разговорившись,
рассказал ему свою историю, и как он стал революционером.
На другой
день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему
дело Меньшовых, прося взять
на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит
дело, и если всё так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов между прочим
рассказал адвокату о содержимых 130 человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая ответить точно.
На мельнице Василий Назарыч прожил целых три
дня. Он подробно
рассказывал Надежде Васильевне о своих приисках и новых разведках:
дела находились в самом блестящем положении и в будущем обещали миллионные барыши. В свою очередь, Надежда Васильевна
рассказывала подробности своей жизни, где счет шел
на гроши и копейки. Отец и дочь не могли наговориться: полоса времени в три года, которая
разделяла их, послужила еще к большему сближению.
— Нет, это пустяки. Я совсем не умею играть… Вот садитесь сюда, — указала она кресло рядом с своим. —
Рассказывайте, как проводите время. Ах да, я третьего
дня, кажется, встретила вас
на улице, а вы сделали вид, что не узнали меня, и даже отвернулись в другую сторону. Если вы будете оправдываться близорукостью, это будет грешно с вашей стороны.
— Когда я получил телеграмму о смерти Холостова, сейчас же отправился в министерство навести справки. У меня там есть несколько знакомых чиновников, которые и
рассказали все, то есть, что решение по
делу Холостова было получено как раз в то время, когда Холостов лежал
на столе, и что министерство перевело его долг
на заводы.