Неточные совпадения
Ходи улицей потише,
Носи
голову пониже,
Коли весело — не смейся,
Не поплачь с тоски!.. //………………………………….
Виртуозность прямолинейности, словно ивовый
кол, засела в его скорбной
голове и пустила там целую непроглядную сеть корней и разветвлений.
С своей стороны, я предвижу возможность подать следующую мысль:
колет [
Колет (франц.) — короткий мундир из белого сукна (в кирасирских полках).] из серебряного глазета, сзади страусовые перья, спереди панцирь из кованого золота, штаны глазетовые же и на
голове литого золота шишак, увенчанный перьями.
— Да полно, Вулич! — закричал кто-то, — уж, верно, заряжен,
коли в
головах висел; что за охота шутить!..
— А
коли за мною, так за мною же! — сказал Тарас, надвинул глубже на
голову себе шапку, грозно взглянул на всех остававшихся, оправился на коне своем и крикнул своим: — Не попрекнет же никто нас обидной речью! А ну, гайда, хлопцы, в гости к католикам!
— Как же можно, чтобы я врал? Дурак я разве, чтобы врал? На свою бы
голову я врал? Разве я не знаю, что жида повесят, как собаку,
коли он соврет перед паном?
Поневоле пришла ему в
голову поговорка: «Запорожцы как дети:
коли мало — съедят,
коли много — тоже ничего не оставят».
А наказным атаманом,
коли хотите послушать белой
головы, не пригоже быть никому другому, как только одному Тарасу Бульбе.
Все засмеялись козаки. И долго многие из них еще покачивали
головою, говоря: «Ну уж Попович! Уж
коли кому закрутит слово, так только ну…» Да уж и не сказали козаки, что такое «ну».
Смутны стояли гетьман и полковники, задумалися все и молчали долго, как будто теснимые каким-то тяжелым предвестием. Недаром провещал Тарас: так все и сбылось, как он провещал. Немного времени спустя, после вероломного поступка под Каневом, вздернута была
голова гетьмана на
кол вместе со многими из первейших сановников.
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув
головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд.
Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Катерина. Не жалеешь ты меня ничего! Говоришь: не думай, а сама напоминаешь. Разве я хочу об нем думать; да что делать,
коли из
головы нейдет. Об чем ни задумаю, а он так и стоит перед глазами. И хочу себя переломить, да не могу никак. Знаешь ли ты, меня нынче ночью опять враг смущал. Ведь я было из дому ушла.
Да уж
коли ты такие дурацкие мысли в
голове держишь, ты бы при ней-то, по крайней мере, не болтал да при сестре, при девке; ей тоже замуж идти: этак она твоей болтовни наслушается, так после муж-то нам спасибо скажет за науку.
В этот вечер ее физическая бедность особенно
колола глаза Клима. Тяжелое шерстяное платье неуловимого цвета состарило ее, отягчило движения, они стали медленнее, казались вынужденными. Волосы, вымытые недавно, она небрежно собрала узлом, это некрасиво увеличило
голову ее. Клим и сегодня испытывал легонькие уколы жалости к этой девушке, спрятавшейся в темном углу нечистоплотных меблированных комнат, где она все-таки сумела устроить для себя уютное гнездо.
Других болезней почти и не слыхать было в дому и деревне; разве кто-нибудь напорется на какой-нибудь
кол в темноте, или свернется с сеновала, или с крыши свалится доска да ударит по
голове.
— А то, что человек не чувствует счастья,
коли нет рожна, — сказала она, глядя на него через очки. — Надо его ударить бревном по
голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи
голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему,
коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
Он рассердился, или боль еще от пинков не прошла, только он с
колом гонялся за акулой, стараясь ударить ее по
голове и забывая, что он был босиком и что ноги его чуть не касались пасти.
Доктор выходил из избы опять уже закутанный в шубу и с фуражкой на
голове. Лицо его было почти сердитое и брезгливое, как будто он все боялся обо что-то запачкаться. Мельком окинул он глазами сени и при этом строго глянул на Алешу и
Колю. Алеша махнул из дверей кучеру, и карета, привезшая доктора, подъехала к выходным дверям. Штабс-капитан стремительно выскочил вслед за доктором и, согнувшись, почти извиваясь пред ним, остановил его для последнего слова. Лицо бедняка было убитое, взгляд испуганный...
Он не договорил, как бы захлебнувшись, и опустился в бессилии пред деревянною лавкой на колени. Стиснув обоими кулаками свою
голову, он начал рыдать, как-то нелепо взвизгивая, изо всей силы крепясь, однако, чтобы не услышали его взвизгов в избе.
Коля выскочил на улицу.
Караулить дом
Коля не боялся, с ним к тому же был Перезвон, которому повелено было лежать ничком в передней под лавкой «без движений» и который именно поэтому каждый раз, как входил в переднюю расхаживавший по комнатам
Коля, вздрагивал
головой и давал два твердые и заискивающие удара хвостом по полу, но увы, призывного свиста не раздавалось.
— Да чего тебе! Пусть он к тебе на постель сам вскочит. Иси, Перезвон! — стукнул ладонью по постели
Коля, и Перезвон как стрела влетел к Илюше. Тот стремительно обнял его
голову обеими руками, а Перезвон мигом облизал ему за это щеку. Илюшечка прижался к нему, протянулся на постельке и спрятал от всех в его косматой шерсти свое лицо.
Действительно, к воротам дома подъехала принадлежавшая госпоже Хохлаковой карета. Штабс-капитан, ждавший все утро доктора, сломя
голову бросился к воротам встречать его. Маменька подобралась и напустила на себя важности. Алеша подошел к Илюше и стал оправлять ему подушку. Ниночка, из своих кресел, с беспокойством следила за тем, как он оправляет постельку. Мальчики торопливо стали прощаться, некоторые из них пообещались зайти вечером.
Коля крикнул Перезвона, и тот соскочил с постели.
«
Коли встанет на ноги, будет вершков одиннадцати», — мелькнуло в
голове Мити.
— Что та-ко-е? — вскинул
головой доктор, удивленно уставившись на
Колю. — Ка-кой это? — обратился он вдруг к Алеше, будто спрашивая у того отчета.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими
головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «
колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
«Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом да сироток не забывайте,
коли что…» — «Эй, останься, Василий!» Мужик только
головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора.
«Ты, говорят, нечестная!» Вот и отец твой, — тебе-то он отец, это Наденьке не он был отец, —
голый дурак, а тоже
колет мне глаза, надругается!
Сын Дубровского воспитывался в Петербурге, дочь Кирила Петровича росла в глазах родителя, и Троекуров часто говаривал Дубровскому: «Слушай, брат, Андрей Гаврилович:
коли в твоем Володьке будет путь, так отдам за него Машу; даром что он
гол как сокол».
— Еду, — отвечал я так, что он ничего не прибавил. — Я послезавтра возвращусь,
коли кто придет, скажи, что у меня болит
голова и что я сплю, вечером зажги свечи и засим дай мне белья и сак.
Чиновник повторил это во второй и в третьей. Но в четвертой
голова ему сказал наотрез, что он картофель сажать не будет ни денег ему не даст. «Ты, — говорил он ему, — освободил таких-то и таких-то; ясное дело, что и нас должен освободить». Чиновник хотел дело кончить угрозами и розгами, но мужики схватились за
колья, полицейскую команду прогнали; военный губернатор послал казаков. Соседние волости вступились за своих.
Этот разговор с Ермилычем засел у писаря в
голове клином. Вот тебе и банк!.. Ай да Ермилыч, ловко! В Заполье свою линию ведут, а Ермилыч свои узоры рисует. Да, штучка тепленькая,
коли на то пошло. Писарю даже сделалось смешно, когда он припомнил родственника Карлу, мечтавшего о своем кусочке хлеба с маслом. Тут уж дело пахло не кусочком и не маслом.
Нос у него узенький, кругловатый, нисколько не подходящий к носам обыкновенных уток: конец верхней половинки его загнут книзу;
голова небольшая, пропорциональная, шея длинная, но короче, чем у гагары, и не так неподвижно пряма; напротив, он очень гибко повертывает ею, пока не увидит вблизи человека; как же скоро заметит что-нибудь, угрожающее опасностью, то сейчас прибегает к своей особенной способности погружаться в воду так, что видна только одна узенькая полоска спины,
колом торчащая шея и неподвижно устремленные на предмет опасности, до невероятности зоркие, красные глаза.
Но жених, догнав одного из них, ударил его
колом по
голове и ее проломил.
Я тебе, читатель, позабыл сказать, что парнасский судья, с которым я в Твери обедал в трактире, мне сделал подарок.
Голова его над многим чем испытывала свои силы. Сколь опыты его были удачны,
коли хочешь, суди сам; а мне скажи на ушко, каково тебе покажется. Если, читая, тебе захочется спать, то сложи книгу и усни. Береги ее для бессонницы.
На вопрос Иванова: что значит самодур? — она объясняет: «Самодур — это называется,
коли вот человек никого не слушает: ты ему хоть
кол на
голове теши, а он все свое.
У них такое заведение:
коли им что попало в
голову, уж ничем не выбьешь оттедова.
Наконец, около половины одиннадцатого, князя оставили одного, у него болела
голова; всех позже ушел
Коля, помогший ему переменить подвенечное одеяние на домашнее платье.
Коля опять просунул в дверь
голову.
Коля кивнул
головой и вышел вслед за Варварой Ардалионовной.
Генерал покраснел ужасно,
Коля тоже покраснел и стиснул себе руками
голову; Птицын быстро отвернулся. Хохотал по-прежнему один только Фердыщенко. Про Ганю и говорить было нечего: он все время стоял, выдерживая немую и нестерпимую муку.
Ну,
коли тебе так тошно, съезди, помолись угоднику, молебен отслужи, да не надевай ты черного шлыка на свою
голову, батюшка ты мой, матушка ты моя…
А теперь, — Женька вдруг быстро выпрямилась, крепко схватила
Колю за
голые плечи, повернула его лицом к себе, так что он был почти ослеплен сверканием ее печальных, мрачных, необыкновенных глаз, — а теперь,
Коля, я тебе скажу, что я уже больше месяца больна этой гадостью.
Коля, нахмурившись, злой, одним толчком ловко сбитого тела соскочил с кровати, почти не касаясь ее. Теперь он стоял на коврике у постели
голый, стройный, прекрасный — во всем великолепии своего цветущего юношеского тела.
Около того места, где они только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз.
Коля с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между
головами: на полу, боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и лежал странно маленький, съежившись, с согнутыми ногами. Одна рука была у него поджата под грудь, а другая откинута назад.
— Слушай,
Коля, это твое счастье, что ты попал на честную женщину, другая бы не пощадила тебя. Слышишь ли ты это? Мы, которых вы лишаете невинности и потом выгоняете из дома, а потом платите нам два рубля за визит, мы всегда — понимаешь ли ты? — она вдруг подняла
голову, — мы всегда ненавидим вас и никогда не жалеем!
Обширное пространство, затопляемое обыкновенно водою, представляло теперь
голое, нечистое, неровное дно, состоящее из тины и грязи, истрескавшейся от солнца, но еще не высохшей внутри; везде валялись жерди, сучья и коряги или торчали
колья, воткнутые прошлого года для вятелей.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в
голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали
колья через каждые десять сажен; настоящего же дела, то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
— Это как вы знаете, кто вам объяснил это? — возразила ему становая насмешливо, — на исповеди, что ли, кто вам открыл про то!.. Так вам самому язык за это вытянут,
коли вы рассказываете, что на духу вам говорят; вот они все тут налицо, — прибавила она, махнув
головой на раскольников. — Когда вас муж захватывал и обирал по рублю с души? — обратилась она к тем.
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою
голову, руби ее,
коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.